— Чисты. А что?
— То-то. На, прими, — сказал он, подавая жене закрытый бурак, но, увидя входившую канонницу, отдал ей, примолвив: — Ей лучше принять, она свят человек. Возьми-ка, Евпраксеюшка, воду богоявленскую.
Аксинья Захаровна с дочерьми и канонница Евпраксия с утра не ели, дожидаясь святой воды. Положили начал, прочитали тропарь и, налив в чайную чашку воды, испили понемножку. После того Евпраксия, еще три раза перекрестясь, взяла бурак и понесла в моленну.
— В часовне аль на дому у кого воду-то святили? — садясь на диван, спросила у мужа Аксинья Захаровна.
— У Михаила Петровича у Галкина, в деревне Столбовой, — ответил Патап Максимыч.
— Кто святил? Отец Афанасий, что ли? — спросила Аксинья Захаровна.
— Из острога, что ли, придет? — молвил Патап Максимыч. — Чай, не пустят?.. Новый поп святил.
— Какой же новый поп? — с любопытством спросила Аксинья Захаровна.
— Матвея Корягу знаешь? Как не знать Матвея Корягу? Начитанный старик, силу в писании знает.
— Он самый и святил.
— Как же святить ему, Максимыч? — с удивлением спросила Аксинья Захаровна.
— Как святят, так и святил. На Николин день Коряга в попы поставлен. Великим постом, пожалуй, и к нам приедет… «Исправляться» у Коряги станем, в моленной обедню отслужит, — с легкой усмешкой говорил Патап Максимыч.
— Ума не приложу, Максимыч, что ты говоришь. Право, уж я и не знаю, — разводя руками и вставая с дивана, сказала Аксинья Захаровна. — Кто ж это Корягу в попы-то поставил?
— Епископ. Разве не слыхала, что у нас свои архиереи завелись? — сказал Патап Максимыч.
— Австрийские-то, что ли? Сумнительны они, Максимыч. Обливанцы, слышь, — молвила Аксинья Захаровна.
— Пустого не мели. Ты, что ли, их обливала?.. — сказал Патап Максимыч.
— У нас, в Комарове, иные обители австрийских готовы принять, — вмешалась в разговор Настя. — Глафирины только сумневаются, да еще Игнатьевы, Анфисины, Трифинины, а другие обители все готовы принять, и Оленевские, и в Улангере, и в Чернухе — везде, везде по скитам.
— Из Москвы, из Хвалыни, из Казани пишут про епископа, что он как есть совсем правильный, — молвил Патап Максимыч. — Все мои покупатели ему последуют. Не ссориться с ними из-за таких пустяков… Как они, так и мы. А что есть у иных сумнение, так это правда, точно есть. И в Городце не хотят Матвея в часовню пускать, зазорен, дескать, за деньги что хочешь сделает. Про епископа Софрония тоже толкуют… Кто их разберет?.. Ну их к богу — чайку бы поскорей…
Как утка переваливаясь, толстая работница Матрена втащила ведерный самовар и поставила его на прибранный Настей и Парашей стол. Семья уселась чайничать. Позвали и канонницу Евпраксию. Пили чай с изюмом, потому что сочельник, а сахар скоромен: в него-де кровь бычачью кладут.
Патап Максимыч дела свои на базаре кончил ладно. Новый заказ, и большой заказ, на посуду он получил, чтоб к весне непременно выставить на пристань тысяч на пять рублей посуды, кроме прежде заказанной; долг ему отдали, про который и думать забыл; письма из Балакова получил: приказчик там сходно пшеницу купил, будут барыши хорошие; вечерню выстоял, нового попа в служении видел; со Снежковым встретился, насчет Настиной судьбы толковал; дело, почитай, совсем порешили. Такой ладный денек выпал, что редко бывает.
Удачно проведя день, Чапурин был в духе и за чаем шутки шутил с домашними. По этому одному видно было, что съездил он подобру-поздорову, на базаре сделал оборот хороший; и все у него клеилось, шло как по маслу.
— Ты, Аксинья, к себе на именины жди дорогих гостей. Обещались пироги есть у именинницы.
— Кого звал? — вскинув на мужа глазами, спросила Аксинья Захаровна.
— Скорняков Михайло Васильич с хозяйкой обещались, кум Иван Григорьич с Груней, Данило Тихоныч с сыном, Снежков прозывается.
— Не знаю такого. Что за Снежков? — сказала Аксинья Захаровна.
— Не знала, так узнаешь, — молвил Патап Максимыч. — Приятель мой, дружище, одно дельце с ним заведено: подай господи хорошего совершенья.
— Откуда сам-от?
— Самарский… Мужик богатый: свои гурты из степи гоняет, салотопленый завод у него в Самаре большущий, в Питер сало поставляет. Капиталу ста четыре тысяч целковых, а не то и больше; купец, с медалью; хороший человек. Сегодня вместе и вечерню стояли.
— Так он из наших, из христиан? — спросила Аксинья Захаровна.
— Известно. Чужого разве пустил бы Михаил Петрович на освященье воды? Старинные старообрядцы; и деды и прадеды жили по древлему благочестию… С сыном Данило Тихоныч приедет; сын парень умный, из себя видный, двадцать другой год только пошел, а отцу уж помощь большая. Вот и теперь посылает его в Питер по салу, недели через две воротится, как раз к твоим именинам. Хорошенько надо изготовиться; не ударь лицом в грязь на угощенье. Ну-ка, девки-грамотейницы, книжные келейницы, смекните, в какой день материны именины придутся? В скоромный аль в постный?
— Хоть в середу, да на сплошной, — ответила Настя.
— Ну и ладно. Мясным, стало быть, потчевать станем. А рыбки все-таки надо подать. Без рыбы нельзя. Из скитов ждешь кого?
— Матушка Манефа обещалась, — ответила Аксинья Захаровна.
— Значит, и мясное надо и рыбное. Стряпка одна не управится? Пошли в Ключову за Никитишной, знатно стряпает, что твой московский трактир. Подруги, чай, тоже приедут из Комарова к девкам-то?
— Марья Гавриловна обещалась, — сказала Аксинья Захаровна, — да еще Флёнушка.
— Эту бы, пожалуй, и не надо. Больно озорна.
— Ах, тятенька, что это ты? Фленушка девица во всем самая распрекрасная, — вступилась за приятельницу Настя.
— Ладно, знаем и мы что-нибудь, — молвил Патап Максимыч. — Слухом земля полнится.
— Полно, батько, постыдись, — вступилась Аксинья Захаровна. — Про Фленушку ничего худого не слышно. Да и стала бы разве матушка Манефа с недоброй славой ее в такой любви, в таком приближенье держать? Мало ль чего не мелют пустые языки! Всех речей не переслушаешь; а тебе, старому человеку, девицу обижать грех: у самого дочери растут.
— Да я ничего, — молвил Патап Максимыч. — Пусть ее приезжает. Только уж, спорь ты, Аксинья, не спорь, — а келейницей Фленушка не глядит.
— А по-твоему девицам бирюком надо глядеть, слова ни с кем не сметь вымолвить? Чай, ведь и они тоже живой человек, не деревянные, — вступилась Аксинья Захаровна.
— Ну, ты уж зачнешь, — сказал Патап Максимыч. — Дай только волю. Лучше б еще по чашечке налила.
— Кушай, батюшка, на здоровье, кушай, воды в самоваре много. Свеженького не засыпать ли? — молвила Аксинья Захаровна.
— Засыпь, пожалуй, — сказал Патап Максимыч. — А к именинам надо будет в городе цветочного взять, рублев этак от шести. Важный чай!
— От ярманки шестирублевого-то осталось, — сказала Аксинья Захаровна.
— Свежего купим. Гости хорошие, надо, чтоб все по гостям было. Таковы у нас с тобой, Аксинья, будут гости, что не токмо цветочного чаю, детища родного для них не пожалею. Любую девку отдам! Вот оно как!
Девушки переглянулись меж собой и с матерью. Канонница глаза потупила.
— Уж что ни скажешь ты, Максимыч, — сказала Аксинья Захаровна. — Про родных дочерей неподобные слова говоришь! Бога-то побоялся бы да людей постыдился бы.
— Что сказал, то и сделаю, когда захочу, — решительно молвил Патап Максимыч. — Перечить мне не смеет никто.
Настя, ласкаясь к отцу, с притворным смехом спросила:
— Что ж ты с нами поделаешь, тятенька?
— Тебя ожарить велю, — сказал, смеясь. Патап Максимыч, — а Параша тебя пожирней, ее во щи. И стану вами гостей угощать!
— Пожалеешь, тятенька, не изжаришь.
— А вот увидишь.
— Полно-ка вам вздор-от молоть, — принимаясь убирать чайную посуду, сказала Аксинья Захаровна. — Не пора ль начинать утреню? Ты бы, Евпраксеюшка, зажигала покаместь свечи в моленной-то. А вы, девицы, ступайте-ка помогите ей.
Канонница с хозяйскими дочерьми вышла. Аксинья Захаровна мыла и прибирала чашки. Патап Максимыч зачал ходить взад и вперед по горнице, заложив руки за спину.
— Братец-от любезный, Никифор-от Захарыч, опять в наших местах объявился, — сказал он вполголоса.
— Объявился, батюшка Патап Максимыч, точно что объявился, — горьким голосом ответила Аксинья Захаровна. — Слышала я давеча под окнами голос его непутный… Ох, грехи, грехи мои!.. — продолжала она, вскидывая на мужа полные слезами глаза.
— Песнями у ворот меня встретил, — молвил Патап Максимыч. — Кому сочельник, а ему все еще святки.
— И не говори, батюшка!.. Что мне с ним делать-то?.. Ума не приложу… Не брат, а враг он мне… Век бы его не видала. Околел бы где-нибудь, прости господи, под оврагом.
— Пустого не мели, — отрезал Патап Максимыч. — Мало пути в Никифоре, а, пожалуй, и вовсе нет, да все же тебе брат. Своя кровь — из роду не выкинешь.
