— Да, кажется и то, и другое, — с легкой улыбкой подтвердила Тамара.
— Гм… Так вот он каков!.. Видный мужчина, — процедила сквозь зубы бабушка. — А ты разве с ним знакома? — вдруг спросила она.
— Как видите. — Я иногда встречаюсь с ним в обществе, особенности в доме у моей гимназической подруги, Ольги ховой.
— Видный мужчина, — как бы про себя повторила бабушка. — Только зачем нам все эти его заводы да водопроводы!.. Графское ли дело!.. Отцы и деды, слава Богу, кажись, жили себе и без этого и не хуже нас, право… Все это, сдается мне, одна только глупая новая мода, новый способ шахровать[31] на счет обывательских карманов.
Тамара ничего не ответила на это несколько брезгливое замечание бабушки, и разговор их на том и прекратился.
Но долго еще не улегалось внутреннее волнение, возбужденное в девушке неожиданным появлением графа, хотя она и довольно удачно постаралась замаскировать свое чувство во время разговора с бабушкой. Взволновал ее в особенности этот пристальный, хотя и мимолетный взгляд, — взгляд настойчивый, как бы повелевающий и ждущий неуклонно-подтвердительного ответа на нечто, заранее условленное.
«Что, как если вдруг бабушка заметила?.. Что, если в нее вдруг закрадется какое-нибудь подозрение?»
Но, взглянув на Сарру, девушка не могла не убедиться тотчас же, что добродушная и доверчивая бобе Сорре не заметила ровно ничего, кроме поклона, которого, конечно, нельзя было не заметить даже и ее подслеповатыми глазами.
— Однако минха уже кончилась, — заметила Сарра через минуту. — А вон никак и хозяин мой идет с гостями. Погляди-ка, Тамаре-лебен[32], так ли?
И действительно, народ повалил из бейс-гамидраша с праздничным говором, быстро расходясь группами в разные стороны.
Вот идет и рабби Соломон. По правую его руку, прихрамывая, ковыляет жидкий, как гнуткая жердина, армер ламдам, рабби Ионафан, по левую — убогий старик-нищий, а сзади молодой бохер-эшеботник рядом с таким же юношей гимназистом, Айзиком Шацкером.
Тамара хорошо помнила свою обычную обязанность встретить дедушку на пороге столовой залы и подать ему субботнюю меховую шапку «штраймеле», под покровом которой дедушка, по обычаю всякого благочестивого еврея, совершает в течение шабаша сто благословений и сто раз произносит имя Господа.
Но прежде чем переступить порог и принять штраймеле, рабби Соломон прикоснулся правой рукой к мезизе[33], прибитой к косяку входной двери, и поцеловал пергаментный сверток этого талисмана, произнеся про себя положенную краткую молитву о сохранении себя от всякого зла. Армер ламдан сделал почти то же, с той лишь разницей, что вместо самой мезизе поцеловал свой собственный, коснувшийся до нее указательный палец, а за ним сему же примеру последовали и остальные мужчины.
— Гит шабес! гит шабес![34] — ласково произнес рабби Соломон приветствуя всех домашних, которые ответили ему тем же, после чего, приняв из рук Тамары штраймеле, он наложил на склоненную голову внучки свои руки и дал ей субботнее благословение в словах: «Да будешь ты матерью многих миллионов людей израильских!»
За сим приступили к приветствию ангелов небесных, которые, по учению Талмуда, невидимо присутствуют на шабаше каждого благочестивого еврея, если в этот день в его доме царствует семейное согласие и спокойствие.
— Шелом алейхем, малохай гашурсйс! — торжественно Мйрл в полный голос рабби Соломон, предварительно надев ни себя штраймеле. — Привет вам, ангелы, служители Всевышнего, Царя царей и святого Бога, да будет благословен Он! Приветствую вход ваш, ангелы мира! Благословите нас миром вы, ангелы мира, ангелы Всевышнего, Царя царей, да будет благословен Он!
Каждый стих приветствия ангелам повторялся троекратно, после чего хозяин дома, по уставу, проговорил заключительную главу «Притчей Соломона» о жене доброй, что многоценнее жемчуга. Все присутствующие и в особенности женщины старались при этом выразить на лицах радость и спокойствие, и держать себя как можно тише и скромнее, чтобы каким-либо неподходящим взглядом, движением или помыслом не удалить ангелов и не накликать демонов. Затем благоговейно приблизились все ко главе семейства — выслушать из его уст и повторить за ним слово в слово «освящение субботы», выражаемое молитвой «кидуш», что произносится над чашей. Для него рабби Соломон наполнил доверху стоявший пред его прибором кубок и, взяв его за донце в правую руку, произнес как бы про себя, тише чем вполголоса:
— «И был вечер, и было утро — день шестой. Благословен Ты, предвечный Боже наш, сотворивший плод виноградный! Благословен Ты, Царю вселенный, производящий хлеб из земли!»
И затем, благословив Бога за дарование евреям субботы и нa предпочтение народа израильского всем другим земным народам, рабби Соломон отхлебнул из благословенного кубка и дал пригубить от него, по очереди старшинства и гостеприимства всем присутствовавшим.
Тем часом служанка внесла кувшин воды, покрытый чистым полотенцем, и медный, отлично вычищенный таз, над которым и был теперь совершен обряд общего омовения рук — «нетилат ядаим», после чего все уселись за стол самым чинным образом. Армер ламдан, как уважаемый гость, конечно, занял место по правую руку хозяина.
Но и тут обычные обряды еще не окончились. Надо было благословить хлебы, без чего невозможно приняться за субботнюю трапезу. Поэтому рабби Соломон обеими руками приподнял вверх священный хлеб халас, прочел краткое благословение над хлебом, разрезал его на части и роздал по куску всем присутствующим, не исключая и домашней прислуги, Таким образом был исполнен обряд еврейского причащения вином и хлебом, по окончании которого уже не препятствовало приступить и к самому ужину.
Первым блюдом принесли фаршированного шупака с пряностями — и все вослед за хозяином запели: «Лехо доди ликрас кала» — выходи, друг, навстречу невесте! Примем весело Субботу! — Принесли «локшен», затем говядину из супа и вареных цыплят, жареного гуся и «кугель» и наконец, в смысле венца-венцов и блюда-блюд всего субботнего пиршества, появился на столе вселюбезный «цымис» жирный, пряный и сладкий.
Между кушаньями всем хором распевались субботние песни земирот. Тут пели и Мнухо всимхо, и излюбленную Маюфис, и вообще все эти заветные застольные песни, воспевающие великое значение еврейского народа в мире и значение святости субботнего дня, как внутренней связи еврейства, — песни, выражающие общую надежду израильтян на скорейшее собрание евреев в родной земле, на восстановление храма и жертвенника, а главное, — на восстановление скипетра Иуды и царя Давида, который будет господствовать над всеми народами земными.
— Рабби Ионафан! — обратился хозяин к своему гостю. — Наша скромная трапеза, благодарение Богу, окончена. Но мы, прежде чем сказать нашу общую благодарственную молитву, конечно, можем учинить маленький «кидуш»[35]. Вы не будете против? А потому позвольте-ка ваш стакан! Мы его наполним до края и выпьем.
— Мазель-тов! В час добрый! — приятно улыбаясь проговорил гость, и с удовольствием подставил свой стакан под горлышко бутылки.
И все мужчины чокнулись, проговорив взаимно «лехаим!» на здооовье:
— Но, рабби Ионафан, — продолжал хозяин, — я хочу получить с вас маленькую взятку. Вы такой «харифл» и «маггид»[36] вы сумели вполне усвоить себе «дерех эрец»[37], хотя, к вашей чести будь сказано, и придерживаетесь старых обычаев, не подражая нынешним модам, тогда как увы! — кто из нас не делает им больших уступок!.. Не будете, рабби, так любезны, сказать нам какое-нибудь маленькое словцо? Это так приятно в шаббос!.. Я, конечно, не претендую на большую дрош[38] это значило бы злоупотреблять вашей любезностью, но какой-нибудь легкий муссар[39] вместо десерта, если это не затруднит вас!
— С удовольствием! — согласился армер ламдан и затем озабоченно потер свой лоб рукой, как бы придумывая тему — С удовольствием! — продолжал он. — Только не ждите от меня «харифус и маггидус»[40] на талмудические темы…
Нет, я не коснусь Талмуда; я не расположен к этому сегодня. Мое словцо будет сполна построено лишь на подборе посуков[41] нашей вселюбезной Торы и наших пророков. Мы слушаем, — покорно склонил свою голову хозяин, Пригласив жестом и всех остальных ко вниманию.
Рабби Ионафан еще раз потер рукой наморщенный лоб, подумал с минуту и, вскинув на всех вдохновившийся взор, и приступил к делу.
— Господа! — начал он с приятной улыбкой. — Я буду говорить на тему наиболее любезную, наиболее сочувственную каждому еврейскому патриоту в голусе[42]. Я буду говорить о задачах и значении еврейства в мире и о нашей будущности, поколику указует на них наше священное писание.
