- Вино-то что делает, - сказал Никита. - На отделку замучили лошаденку. Азиаты как есть!
Несколько минут слышны были сопенье ноздрей замученной лошаденки и пьяные крики мужиков, потом затихло сопенье, потом замолкли и крики. И кругом опять ничего не стало слышно, кроме свистящего около ушей ветра и изредка слабого скрипа полозьев по сдутым местам дороги.
Встреча эта развеселила и ободрила Василия Андреича, и он смелее, не разбирая вешек, погнал лошадь, надеясь на нее.
Никите делать было нечего, и, как всегда, когда он находился в таком положении, он дремал, наверстывая много недоспанного времени. Вдруг лошадь остановилась, и Никита чуть не упал, клюнув вперед носом.
- А ведь мы опять неладно едем, - сказал Василий Андреич.
- А что?
- Да вешек не видать. Должно, опять сбились с дороги.
- А сбились с дороги, поискать надо, - коротко сказал Никита, встал и опять, легко шагая своими внутрь вывернутыми ступнями, пошел ходить по снегу.
Он долго ходил, скрываясь из вида, опять показываясь и опять скрываясь, и, наконец, вернулся.
- Нет тут дороги, может, впереди где, - сказал он, садясь на сани.
Начинало уже заметно смеркаться. Метель не усиливалась, но и не слабела.
- Хоть бы тех мужиков услыхать, - сказал Василий Андреич.
- Да, вишь, не догнали, должно, далеко сбились. А може, и они сбились, - сказал Никита.
- Куда же ехать-то? - сказал Василий Андреич.
- А пустить лошадь надо, - сказал Никита. - Он приведеть. Давай вожжи.
Василий Андреич отдал вожжи тем более охотно, что руки его в теплых перчатках начинали зябнуть.
Никита взял вожжи и только держал их, стараясь не шевелить ими, радуясь за ум своего любимца. Действительно, умная лошадь, повертывая то в одну, то в другую сторону то одно, то другое ухо, стала поворачивать.
- Только не говорить, - приговаривал Никита. - Вишь, что делаеть! Иди, иди знай! Так, так.
Ветер стал дуть взад, стало теплее.
- И умен же, - продолжал радоваться на лошадь Никита. - Киргизенок тот силен, а глуп. А этот, гляди, что ушами делаеть. Никакого телеграфа не надо, за версту чуеть.
И не прошло еще получаса, как впереди действительно зачернело что-то: лес ли, деревня, и с правой стороны показались опять вешки. Очевидно, они опять выехали на дорогу.
- А ведь это опять Гришкино, - вдруг проговорил Никита.
Действительно, теперь слева у них была та самая рига, с которой несло снег, и дальше та же веревка с замерзшим бельем, рубахами и портками, которые все так же отчаянно трепались от ветра.
Опять они въехали в улицу, опять стало тихо, тепло, весело, опять стала видна навозная дорога, опять послышались голоса, песни, опять залаяла собака. Уже настолько смерклось, что в некоторых окнах засветились огни.
Посередине улицы Василий Андреич повернул лошадь к большому, в две кирпичные связи, дому и остановил ее у крыльца.
Никита подошел к занесенному освещенному окну, в свете которого блестели перепархивающие снежинки, и постучал кнутовищем.
- Кто там? - откликнулся голос на призыв Никиты.
- С Крестов, Брехуновы, милый человек, - отвечал Никита. - Выдь-ка на час!
От окна отошли, и через минуты две - слышно было - отлипла дверь в сенях, потом стукнула щеколда в наружной двери, и, придерживая дверь от ветра, высунулся высокий старый с белой бородой мужик в накинутом полушубке сверх белой праздничной рубахи и за ним малый в красной рубахе и кожаных сапогах.
- Ты, что ли, Андреич? - сказал старик.
- Да вот заплутали, брат, - сказал Василий Андреич, - хотели в Горячкино, да вот к вам попали. Отъехали, опять заплутали.
- Вишь, как сбились, - сказал старик. - Петрушка, поди отвори ворота! обратился он к малому в красной рубахе.
- Это можно, - отвечал малый веселым голосом и побежал в сени.
- Да мы, брат, не ночевать, - сказал Василий Андреич.
- Куда ехать - ночное время, ночуй!
- И рад бы ночевать, да ехать надо. Дела, брат, нельзя.
- Ну, погрейся по крайности, прямо к самовару, - сказал старик.
- Погреться - это можно, - сказал Василий Андреич, - темнее не будет, а месяц взойдет - посветлеет. Зайдем, что ль, погреемся, Микит?
- Ну, что ж, и погреться можно, - сказал Никита, сильно перезябший и очень желавший отогреть в тепле свои зазябшие члены.
Василий Андреич пошел со стариком в избу, а Никита въехал в отворенные Петрушкой ворота и, по указанию его, вдвинул лошадь под навес сарая. Сарай был поднавоженный, и высокая дуга зацепила за перемет. Уж усевшиеся на перемете куры с петухом что-то недовольно заквахтали и поцапались лапками по перемету. Встревоженные овцы, топая копытами по мерзлому навозу, шарахнулись в сторону. Собака, отчаянно взвизгивая, с испугом и злостью по-щенячьи заливалась-лаяла на чужого.
Никита поговорил со всеми: извинился перед курами, успокоил их, что больше не потревожит, упрекнул овец за то, что они пугаются, сами не зная чего, и не переставая усовещивал собачонку, в то время как привязывал лошадь.
- Вот так-то и ладно будеть, - сказал он, охлопывая с себя снег. Вишь, заливается! - прибавил он на собаку. - Да будеть тебе! Ну, буде, глупая, буде. Только себя беспокоишь, - говорил он. - Не воры, свои...
- А это, как сказано, три домашние советника, - сказал малый, закидывая сильной рукой под навес оставшиеся снаружи санки.
- Это как же советники? - сказал Никита.
- А так в Пульсоне напечатывано: вор подкрадывается к дому, собака лает, - не зевай, значит, смотри. Петух поет - значит, вставай. Кошка умывается - значит, дорогой гость, приготовься угостить его, - проговорил малый, улыбаясь.
Петруха был грамотный и знал почти наизусть имевшуюся у него единственную книгу Паульсона и любил, особенно когда он был немного выпивши, как нынче, приводить из нее казавшиеся ему подходящими к случаю изречения.
- Это точно, - сказал Никита.
- Прозяб, я чай, дядюшка? - прибавил Петруха.
- Да, есть-таки, - сказал Никита, и они пошли через двор и сени в избу.
IV
Двор, в который заехал Василий Андреич, был один из самых богатых в деревне. Семья держала пять наделов и принанимала еще землю на стороне. Лошадей во дворе было шесть, три коровы, два подтелка, штук двадцать овец. Всех семейных во дворе было двадцать две души: четыре сына женатых, шестеро внуков, из которых один Петруха был женатый, два правнука, трое сирот и четыре снохи с ребятами. Это был один из редких домов, оставшихся еще неделенными; но и в нем уже шла глухая внутренняя, как всегда начавшаяся между баб, работа раздора, которая неминуемо должна была скоро привести к разделу. Два сына жили в Москве в водовозах, один был в солдатах. Дома теперь были старик, старуха, второй сын - хозяин и старший сын, приехавший из Москвы на праздник, и все бабы и дети; кроме домашних, был еще гость-сосед и кум.
Над столом в избе висела с верхним щитком лампа, ярко освещавшая под собой чайную посуду, бутылку с водкой, закуску и кирпичные стены, в красном углу увешанные иконами и по обе стороны их картинами. На первом месте сидел за столом в одном черном полушубке Василий Андреич, обсасывая свои замерзшие усы и оглядывая кругом народ и избу своими выпуклыми и ястребиными глазами. Кроме Василия Андреича, за столом сидел лысый белобородый старик-хозяин в белой домотканой рубахе; рядом с ним, в тонкой ситцевой рубахе, с здоровенной спиной и плечами, - сын, приехавший из Москвы на праздник, и еще другой сын, широкоплечий - старший брат, хозяйничавший в доме, и худощавый рыжий мужик - сосед.
Мужики, выпив и закусив, только что собирались пить чай, и самовар уже гудел, стоя на полу у печки. На полатях и на почке виднелись ребята. На нарах сидела баба над люлькою. Старушка-хозяйка, с покрытым во всех направлениях мелкими морщинками, морщившими даже ее губы, лицом, ухаживала за Василием Андреичем.
В то время как Никита входил в избу, она, налив в толстого стекла стаканчик водки, подносила его гостю.
- Не обессудь, Василий Андреич, нельзя, поздравить надо, - говорила она. - Выкушай, касатик.
Вид и запах водки, особенно теперь, когда он перезяб и уморился, сильно смутили Никиту. Он нахмурился и, отряхнув шапку и кафтан от снега, стал против образов и, как бы не видя никого, три раза перекрестился и поклонился образам, потом, обернувшись к хозяину-старику, поклонился сперва ему, потом всем бывшим за столом, потом бабам, стоявшим около печки, и, проговоря: "С праздником", - стал раздеваться, не глядя на стол.
- Ну и заиндевел же ты, дядя, - сказал старший брат, глядя на запушенное снегом лицо, глаза и бороду Никиты.
Никита снял кафтан, еще отряхнул его, повесил к печи и подошел к столу. Ему тоже предложили водки. Была минута мучительной борьбы: он чуть не взял стаканчик и не опрокинул в рот душистую светлую влагу; но он взглянул на Василия Андреича, вспомнил зарок, вспомнил пропитые сапоги, вспомнил бондаря, вспомнил малого, которому он обещал к весне купить лошадь, вздохнул и отказался.
