Я кивнул - мол, давно догадывался, для меня, телефониста, это не новость.
- Мохнатов сомневается, говорит, у нас кишка тонка.
- Мохнатов знает, - ответил я уклончиво.
- Он все-таки маловер.
Снова оглушительно пробила рядом пулеметная очередь, и снова с той стороны нам ответили. Шла обычная ночная вялая перестрелка. Раз такая перестрелка идет, значит, на фронте затишье. Можно вылезти из окопа, распрямиться во весь рост, встретить кухню, получить свою порцию похлебки, поверить и тихо порадоваться - будешь жить по крайней мере до утра.
От Галчевского в эту тихую минуту исходила какая-то тревожная наэлектризованность, он крутил каской, передергивал плечами и наконец начал говорить захлебывающимся, галопирующим голосом:
- Мы привыкаем к покорности! Мы каждый божий день учимся одному - бессилию! Воет снаряд, летит в твою сторону - останови! Нет, бессилен! Падай, раболепствуй! А наша жизнь на передовой?.. Не смей выскочить даже по нужде, сиди, как подневольный арестант, в яме, выкопанной твоими руками... Погребены заживо, покорны, смирнехоньки! Как я хочу... Как я хочу показать им!.. - Галчевский дернул каской в сторону немца. - Черт возьми, показать как я могу не-на-ви-деть!.. - И вдруг продекламировал:
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!
На дне окопа этот книжный пафос звучал фальшиво, Ярик Галчевский и сам, видно, почувствовал:
- Ах, ерунда! Кривляние от скуки. Он всю жизнь ел на серебре... Не ерунда одно!.. Ходить прямо, а не ползать на брюхе. Зачем они прилезли к нам? Зачем они меня выдернули из дома, не дали учиться дальше? Зачем заставляют волноваться мою мать? У моей мамы очень больное сердце... Не-на-ви-жу!
- Тебе надо отдохнуть, Ярик.
Он недоуменно поднялся, постоял молча секунду и произнес, спотыкаясь, с глухой дрожью:
- Ты сказал мамины слова... Точь-в-точь... Даже с маминой интонацией...
- "Василек"! "Василек"! - донеслось в трубку.
- Я - "Василек"!..
- Как самочувствие, "Василек"?
- Пока нормальное. Послезавтра спроси.
Дежурный-коммутаторщик при штабе полка сочувственно рассмеялся. Переживу ли я свое завтра - бог весть.
- Я пошел... - Ярик полез из траншеи. Наверху он остановился. Просили известить каждого солдата: будет общая атака по Красной ракете. Мохнатов ракету кидает...
Я опять лишь кивнул в ответ.
- Если я упаду в этой атаке, то упаду головой вперед. Потому что не-на-ви-жу!
- Лучше не падай.
- Мне себя не жаль. Мне маму жаль. - И пошел легкими, какими-то путаными шажками.
Прогремела пулеметная очередь, грозная и равнодушная. Послушно ответил ей с той стороны немец-пулеметчик. Все в порядке, на нашем участке тихо.
А у Ярика сегодня даже походка непривычная, карусельная, как у пьяного.
Из степи донеслись скрип и позвякивание. По траншее из конца в конец полетели негромкие, приподнятые, почти ликующие слова: "Кухня!.. Кухня пришла!.."
- "Василек"! "Василек"!..
- Я - "Василек"!
- Двадцать девятого к телефону!
- Его нет, он впереди.
Двадцать девятый - лейтенант Мохнатов - сидит, как всегда, на своем командирском насестике, в пяти шагах от меня, чумазый мальчик с мочальной челкой из-под пилотки. Он прилип к биноклю, у него из кармана галифе торчит неуклюжая ручка средневекового пистолета - ракетница, заряженная красной ракетой.
Я решительно вру в трубку, что двадцать девятого нет на КП. Мохнатов слышит, не отрывается от бинокля.
Утром загудел, зашепелявил над нашими головами невидимый поток снарядов. За гребнем, где находилась птицеферма, раздались подвально-глухие удары. Позади нас, совсем рядом заквакали минометы новоявленного хозяйства Улыбочкина - "Крапивы" в телефонном обиходе. Немцы ответили: артиллерия через наши головы - по нашим тылам, из минометов и пулеметов - в нас. Каска падала усердней, чем всегда.
Вот тогда-то и началось единоборство лейтенанта Мохнатова с тыловым начальством.
- "Василек"! "Василек"! Двадцать девятого срочно!
И я послушно протягивал трубку:
- Вас срочно, товарищ лейтенант.
Он нехотя слезал со своего наблюдательного насестика, начинал разговор скучным голосом с шестнадцатым - комбатом Пухначевым:
- Никак невозможно, шестнадцатый... Убийство будет, наступления нет. У своих же окопов ляжем... Под арест?.. Пожалуй, товарищ шестнадцатый. Приезжай и арестуй, милости прошу. Не откладывай в долгий ящик. - И он небрежно совал мне трубку, фыркал: - Меня нет. Во взвод ушел.
Наконец в трубке зарокотал начальственный бас ноль первого:
- Быс-стра-а! И-с-пад земли!..
Сам командир полка! На этот раз Мохнатов не отмахнулся биноклем, сполз ленивенько, подошел вразвалочку, но голосом отвечал бодрым, по-уставному:
- Есть, товарищ ноль первый!.. Есть!.. Есть!.. Попытаемся... Приложим все силы...
Прежде чем вернуть мне трубку, он склонился к моему лицу. И я впервые увидел в упор его глаза: прозрачные, с мелким игольчатым зрачком, набрякшие, окопно-грязные, старческие подглазницы. Родниковые глаза! Сколько раз они близко видели смерть - свою и чужую? Сколько раз они так вот холодно смотрели сквозь прорезь - чистые глаза, опасно пустые?
- Слушай, кукушечка, - процедил мне в лицо Мохнатов, - я недогадливых не люблю.
И я после этого постарался быть догадливым.
- "Василек"! Приказы не исполняешь! Расстрела захотел, твою мать? Где двадцать девятый?..
- Послали за ним уже трех человек. Не могут пробиться - большой обстрел.
Лейтенант Мохнатов сидит, упираясь пыльным сапожком в глинистую стенку окопа, осторожненько выглядывает. Средневековая ручка пистолета, заряженного красной ракетой, торчит из кармана, но никто уже из снующих мимо солдат не ощупывает ее косым, значительным взглядом. Даже на фронте не всякое-то заряженное ружье стреляет.
- "Василек"! Немедленно тяните линию вперед! "Василек"! Приказ быть возле Мохнатова! Ни на шаг не отставать!.. "Василек", повторите приказание!..
- Есть тянуть линию вперед! Есть быть возле двадцать девятого!.. - Я повторяю нарочито громко и вопросительно смотрю в затылок лейтенанта.
Тот небрежно через плечо мне советует:
- Да выдерни ты к едрене матери заземление.
Мохнатов втягивает меня в опасную игру. Оборвать своими руками налаженную связь в самый разгар боя... Ежели высокое начальство это узнает, даже не трибунал, а расстрел на месте, как за прямую диверсию. Но высокое начальство далеко, а Мохнатов близко.
- "Клевер"! "Клевер"! - сообщаю я. - Отключаюсь.
- Только быстренько, "Василек". Только быстренько...
Я выдернул всаженный в землю винтовочный штык, служивший заземлением, положил онемевшую и оглохшую трубку. Исправна линия, исправен аппарат, а связи нет, и со стороны сочувственно смотрит на меня мой напарник Небаба. Ему везет, а у меня даже дежурства несчастливые.
Глаза Небабы сорвались с моего лица, настороженно округлились. Я оглянулся. За моей спиной стоял младший лейтенант Галчевский. Он весь как-то жестко выпрямлен, стальной козырек каски низко надвинут на глаза, затянутый ремешком острый подбородок вздернут, взгляд из-под каски нацелен в спину Мохнатова. И свой тяжелый ППД он держит в руке возле белесого кирзового голенища стволом вниз.
Ярик Галчевский перешагнул через мои вытянутые ноги, произнес:
- Лейтенант Мохнатов!..
Подбородок вздернут, узкие плечи расправлены, каблуки сдвинуты, руки по швам, кажется, закончит свое обращение по-уставному: "По вашему приказанию явился!" Только вот автомат в руке - стволом вниз.
- Вы срываете наступление, лейтенант Мохнатов!
Мохнатов молча уставился на Галчевского. Сейчас Ярик видит вблизи его глаза. Чистые глаза, опасно пустые!
- Вы не подчиняетесь приказам командования, лейтенант Мохнатов!
- Иди, дурак, в свой взвод, - устало, без злобы, как-то слишком по-взрослому произнес Мохнатов.
- Ради спасения своей шкуры вы...
- Младший лейтенант! Смир-рна!!!
Спина Галчевского, без того натянутая, вздрогнула.
- Кр-ру-гом!!!
С птичьим горловым клекотом выкрик в ответ:
- Вы трус, лейтенант Мохнатов! Я вас презираю! Локоть Мохнатова медленно, медленно отходит назад, кисть руки ползет по ремню к кобуре.
- Вы подлый трус! Вы шкурник! Вы изменник родины, Мохнатов!..
Синевой неба блеснул вороненый ствол пистолета в руке Мохнатова.
Галчевский передернулся, рванул автомат. Его узкую тощую спину лихорадило - грохот короткой очереди, запоздалый звон выплюнутой гильзы.
Мохнатов соскользнул со своего насеста, с неестественно серьезным и строгим выражением в широко распахнутых светлых глазах сделал шаг вперед и словно сломался, упал на колени, боднул головой глинистое крошево под кирзовыми сапогами Галчевского.
И тут я увидел связного Васю Зяблика, только что подбежавшего своей сутуловатой трусцой из глубины траншеи. Деревенское губастое лицо парня было сейчас каким-то непривычно чеканным; в глазах появилась мохнатовская родниковая пустота. Вася Зяблик спускал с плеча свой автомат.
