– Вы знаете, что это неприлично, но чтоже дѣлать, опера мнѣ скучно, а это весело. И я досиживаю до конца. Нынче…
– Пожалуйста, не разсказывайте…
Но хозяйка не могла не улыбнуться, подчиняясь улыбкѣ искренней, веселой открытаго, красиваго съ кра т. г. и б. в. з.[73] лица Леонида Дмитрича.
– Я знаю, что это дурной вкусъ. Что дѣлать…
И Леонидъ Дмитричъ, прямо нося свою широкую грудь въ морскомъ мундирѣ, подошелъ къ хозяину и усѣлся съ нимъ, тотчасъ же вступивъ въ новый разговоръ.
– А ваша жена? – спросила хозяйка.
– Все по старому, что то тамъ въ дѣтской, въ классной, какія то важные хлопоты.
Немного погодя вошли и Ставровичи,[74] Татьяна Сергѣевна въ желтомъ съ чернымъ кружевомъ платьѣ, въ вѣнкѣ и обнаженная больше всѣхъ.
Было вмѣстѣ что то вызывающее, дерзкое въ ея одеждѣ и быстрой походкѣ и что то простое и смирное въ ея красивомъ румяномъ лицѣ съ большими черными глазами и такими же губами и такой же улыбкой, какъ у брата.[75]
– Наконецъ и вы, – сказала хозяйка, – гдѣ вы были?
– Мы заѣхали домой, мнѣ надо было написать записку[76] Балашеву. Онъ будетъ у васъ.
«Этаго недоставало», подумала хозяйка.[77]
– Михаилъ Михайловичъ, хотите чаю?
Лицо Михаила Михайловича, бѣлое, бритое, пухлое и сморщенное, морщилось въ улыбку, которая была бы притворна, еслибъ она не была такъ добродушна, и началъ мямлить что то, чего не поняла хозяйка, и на всякій случай подала ему чаю. Онъ акуратно разложилъ салфеточку и, оправивъ свой бѣлый галстукъ и снявъ одну перчатку, сталъ всхлипывая отхлебывать.[78] Чай былъ горячъ, и онъ поднялъ голову и собрался говорить. Говорили объ Офенбахѣ, что все таки есть прекрасные мотивы. Михаилъ Михайловичъ долго собирался сказать свое слово, пропуская время, и наконецъ сказалъ, что Офенбахъ, по его мнѣнію относится къ музыкѣ, какъ M-r Jabot относится къ живописи, но онъ сказалъ это такъ не во время, что никто не слыхалъ его. Онъ замолкъ, сморщившись въ добрую улыбку, и опять сталъ пить чай.
Жена его между тѣмъ, облокотившись обнаженной рукой на бархатъ кресла и согнувшись такъ, что плечо ее вышло изъ платья, говорила съ дипломатомъ громко, свободно, весело о такихъ вещахъ, о которыхъ никому бы не пришло въ голову говорить въ гостиной.[79]
– Здѣсь говорили, – сказалъ дипломатъ, – что всякая жена имѣетъ мужа, котораго заслуживаетъ. Думаете вы это?
– Что это значитъ, – сказала она, – мужа, котораго заслуживаѣтъ? Что же можно заслуживать въ дѣвушкахъ? Мы всѣ одинакія, всѣ хотимъ выдти замужъ и боимся сказать это, всѣ влюбляемся въ перваго мущину, который попадется, и всѣ видимъ, что за него нельзя выйти.
– И разъ ошибившись, думаемъ, что надо выдти не зa того, въ кого влюбились, – подсказалъ дилломатъ.
– Вотъ именно.
Она засмѣялась громко и весело, перегнувшись къ столу, и, снявъ перчат[ки], взяла чашку.
– Ну а потомъ?
– Потомъ? потомъ, – сказала она задумчиво. Онъ смотрѣлъ улыбаясь, и нѣсколько глазъ обратилось на нее. – Потомъ я вамъ разскажу, черезъ 10 лѣтъ.
– Пожалуйста, не забудьте.
– Нѣтъ, не забуду, вотъ вамъ слово, – и она съ своей не принятой свободой подала ему руку и[80] тотчасъ же[81] обратилась къ Генералу. – Когда же вы пріѣдете къ намъ обѣдать? – И,[82] нагнувъ голову, она взяла въ зубы ожерелье чернаго жемчуга и стала водить имъ, глядя изъ подлобья.
Въ 12-мъ часу взошелъ Балашевъ. Его невысокая коренастая фигурка всегда обращала на себя вниманіе, хотѣлъ или не хотѣлъ онъ этаго. Онъ, поздоровавшись съ хозяйкой, не скрываясь искалъ глазами и, найдя, поговоривъ что нужно было, подошелъ къ ней. Она передъ этимъ встала, выпустивъ ожерелье изъ губъ, и прошла къ столу въ углѣ, гдѣ были альбомы. Когда онъ сталъ рядомъ, они были почти однаго роста. Она тонкая и нѣжная, онъ черный и грубый. По странному семейному преданію всѣ Балашевы носили серебряную кучерскую cерьгу въ лѣвомъ ухѣ и всѣ были плѣшивы. И Иванъ Балашевъ, несмотря на 25 лѣтъ, былъ уже плѣшивъ, но на затылкѣ курчавились черные волосы, и борода, хотя свѣже выбритая, синѣла по щекамъ и подбородку. Съ совершенной свободой свѣтскаго человѣка онъ подошелъ къ ней, сѣлъ, облокотившись надъ альбом[ами], и сталъ говорить, не спуская глазъ съ ея разгорѣвшагося лица. Хозяйка была слишкомъ свѣтская женщина, чтобъ не скрыть неприличности ихъ уединеннаго разговора. Она подходила къ столу, за ней другіе, и вышло незамѣтно. Можно было начасъ сходить, и вышло бы хорошо. Отъ этаго то многіе, чувствуя себя изящными въ ея гостиной, удивлялись, чувствуя себя снова мужиками внѣ ея гостиной.
Такъ до тѣхъ поръ, пока всѣ стали разъѣзжаться, просидѣли вдвоемъ Татьяна и Балашевъ. Михаилъ Михайловичъ ни разу не взглянулъ на нихъ. Онъ говорилъ о миссіи – это занимало его – и, уѣхавъ раньше другихъ, только cказалъ:
– Я пришлю карету, мой другъ.
Татьяна вздрогнула, хотѣла что то сказать: – Ми… —, но Михаилъ Михайловичъ ужъ шелъ къ двери. Но зналъ, что сущность несчастія совершилась.
Съ этаго дня Татьяна Сергѣевна не получала ни однаго приглашенья на балы и вечера большого свѣта.
II.[83]
Прошло 3 мѣсяца.[84]
Стояло безночное Петербургское лѣто, всѣ жили по деревнямъ, на дачахъ и на водахъ за границей. Михаилъ Михайловичъ оставался въ Петербургѣ по дѣламъ своей службы избраннаго имъ любимаго занятія миссіи на востокѣ. Онъ жилъ въ Петербургѣ и на дачѣ въ Царскомъ, гдѣ жила его жена. Михаилъ Михайловичъ все рѣже и рѣже бывалъ послѣднее время на дачѣ и все больше и больше погружался въ работу, выдумывая ее для себя, несмотря на то, что домашній докторъ находилъ его положеніе здоровья опаснымъ и настоятельно совѣтовалъ ѣхать въ Пирмонтъ. Докторъ Гофманъ былъ другъ Михаила Михайловича. Онъ любилъ, несмотря на все занятое время, засиживаться у Ставровича.
– Я еще понимаю нашихъ барынь, онѣ любятъ становиться къ намъ, докторамъ, въ положеніе дѣтей – чтобъ мы приказывали, а имъ бы можно не послушаться, скушать яблочко, но вы знаете о себѣ столько же, сколько я. Неправильное отдѣленіе желчи – образованіе камней, отъ того раздраженіе нервной системы, оттого общее ослабленіе и большое разстройство, circulus viciosus,[85] и выходъ одинъ – измѣнить наши усложненныя привычки въ простыя. Ну, поѣзжайте въ Царское, поѣзжайте на скачки. Держите пари, пройдитесь верстъ 5, посмотрите…
– Ахъ да, скачки, – сказалъ Михаилъ Михайловичъ. – Нѣтъ, ужъ я въ другой разъ, а нынче дѣло есть.
– Ахъ, чудакъ.
– Нѣтъ, право, докторъ, – мямля проговорилъ Михаилъ Михайловичъ, – не хочется. Вотъ дайте срокъ, я къ осѣни отпрошусь у Государя въ отпускъ и съѣзжу въ деревню и въ Москву. Вы знаете, что при Покровскомъ монастырѣ открыта школа миссіонеровъ. Очень, очень замѣчательная.
Въ передней зазвѣнѣлъ звонокъ, и только что входилъ Директоръ, старый пріятель Михаила Михайловича, въ передней раздался другой звонокъ. Директоръ, стально-сѣдой сухой человѣкъ, заѣхалъ только затѣмъ, чтобы представить Англичанина миссіонера, пріѣхавшаго изъ Индіи, и второй звонокъ былъ миссіонеръ. Михаилъ Михайловичъ принялъ того и другаго и сейчасъ же вступилъ съ Англичаниномъ въ оживленную бесѣду. Директоръ вышелъ вмѣстѣ съ докторомъ. Докторъ и Директоръ остановились на крыльцѣ, дожидаясь кучера извощичьей коляски Директора, который торопливо отвязывалъ только что подвязанные торбы.
– Такъ нехорошо? – сказалъ Директоръ.
– Очень, – отвѣчалъ докторъ. – Если бы спокойствіе душевное, я бы ручался за него.
– Да, спокойствіе, – сказалъ директоръ. – Я тоже ѣздилъ въ Карлсбадъ, и ничего, оттого что я не спокоенъ душою.
– Ну да, иногда еще можно, a гдѣжъ Михаилу Михайловичу взять спокойствіе съ его женушкой.[86]
Докторъ молчалъ, глядя впередъ на извощика, поспѣшно запахивающего и засовывающаго мѣшокъ съ овсомъ подъ сидѣнье.[87]
– Да, да, не по немъ жена, – сказалъ Директоръ.[88]
– Вы, вѣрно, на дачу, – сказалъ Докторъ.
– Да, до свиданья. Захаръ, подавай.
И оба разъѣхались. Директоръ ѣхалъ и съ удовольствіемъ думалъ о томъ, какъ хорошо устроиваетъ судьба, что не все дается одному. Пускай Михаилъ Михайловичъ моложе его, имѣетъ доклады у Государя и тонъ, что онъ пренебрегаетъ почестями, хотя черезъ двѣ получилъ Владимира, за то въ семейной жизни онъ упалъ такъ низко.
Докторъ думалъ, какъ ужасно устроила судьба жизнь такого золотаго человѣка, какъ Михаилъ Михайловичъ. Надо было ему[89] это дьявольское навожденіе – женитьбы и такой женитьбы. Какъ будто для того только, чтобъ втоптать его въ грязь передъ такими людьми, какъ этотъ директоръ.
III.[90]
Иванъ Балашевъ обѣдалъ въ артели своего полка раньше обыкновеннаго. Онъ сидѣлъ въ растегнутомъ надъ бѣлымъ жилетомъ сюртукѣ, облокотившись обѣими руками на столъ, и, ожидая заказаннаго обѣда, читалъ на тарелкѣ французскій романъ.
