- Жив остался? - с надеждой спрашивал мальчик в который раз, и мать в который раз отвечала:
- Кто ж его знает... Отвезли в госпиталь, а там - неизвестно...
Про того, с вываливающимися кишками, мальчик спрашивать боялся, знал: плохой будет ответ...
- Столько беды навидалась, что сердце тяжелым стало, как камень. Думала ничто теперь не удивит... Однажды ехали на грузовиках по дороге. Немцы только что отбомбились, улетели, на обочинах убитых беженцев видимо-невидимо, и хоронить некому.
И видит баба Шура: лежит в траве у дороги молодая тать, мертвая, а рядом с ней ребенок месяцев девяти-десяти. Нашел мамкину грудь, сосет, а молока нет, вот он и орет, будит мать. А она лежит себе и в небо смотрит.
Не выдержала баба Шура, спрыгнула с грузовика, схватила ребенка и назад, в машину...
- Это был дядя Виталий?
- Ну да, дядя Виталий... Ты же обещал посуду вытирать, а сам не вытираешь! Разве это справедливо?
Мальчик молча хватал полотенце, начинал судорожно вытирать чашку, только бы мать рассказывала дальше...
- А пробиралась баба Шура к родным мужа, свекру и свекрови. И когда наконец добралась - ободранная, голодная, с двумя детьми, - те ее в штыки встретили. Мол, неизвестно, с кем ты второго прижила, знать тебя не хотим, самим жрать нечего, а тут ты еще на нашу голову свалилась.
И осталась баба Шура одна в чужом городе - податься некуда, сама разутараздета, дети есть просят, кричат... Встала баба Шура на крутом берегу реки, вниз глянула, и сердце ее оборвалось: прижала детей к себе и думает: "Все равно с голоду помрем! Вот так глаза зажмурить и прыгнуть туда вместе с ними!" А маленький Виталька словно почуял что-то, уперся ей в грудь ручонками, захныкал: "Мама... не няня... не няня..."
- Не прыгнула? - широко открыв глаза, с надеждой спросил мальчик.
- Вот дурацкая башка, конечно, не прыгнула! Ты думай: разве сейчас были бы на свете Валя и Виталий? Разве привозил бы тебе Виталий всякие камни из экспедиций?
- Да, - соглашался он и для себя, чтобы окончательно успокоиться, повторял шепотом: - Не прыгнула, не прыгнула...
- Ну ничего, потом на завод устроилась, паек стала получать, чужие люди ее приютили... Тифом вот только заболела очень сильно. В больнице лежала... Все думали, что умрет. Когда кризис наступил, в бреду седа на постели, косы распустила - густейшие были косы черные - и запела сильным голосом песню, которую сроду не знала:
Отворите окно, отворите,
Мне недолго осталося жить!
Еще раз на свободу пустите,
Не мешайте страдать и любить...
Все металась в бреду, просила, чтобы косы не стригли, боялась, что в гробу будет некрасивая лежать... Куда там, все равно остригли... Потом они отросли, косы но уж не такие густые, как прежде...
Мать снимала фартук, насухо вытирала тряпкой кухонный стол и ставила на него пишущую машинку. Это значило, что мальчику теперь - спать, а ей работать.
Он лежал под теплым стеганым одеялом. За окном зловеще дыбился горбатыми ветвями терновник, окаянное дерево. Буква "Я" в сплетении веток шагала, шагала, конца не было ее пути... Отворите окно, отворите, мне недолго осталося жить... Сильным голосом неизвестную песню... И косы остригли, не пожалели. Какие там косы, когда у всей страны кишки вываливались... Мать там за стеной стучит, стучит... Сгинет когда-нибудь эта многоголовая, хвостатая, когтистая Левая Работа? "Отворите окно, отворите..." Отворите окно...
...В субботу днем, часа в три, за ним приходил отец. Мальчик ждал его с тайным нетерпением. Отец был праздником, отец - это парк, качели, аттракцион "автокросс", мороженое в стаканчиках, жвачки сколько душа пожелает, карусель и никаких скандалов. Но от матери надо было скрывать это радостное нетерпение, как и все остальное, касающееся его отношений с отцом. О, здесь мальчик был тонким дипломатом.
- Давай я оденусь и буду встречать его во дворе, - предлагал он матери небрежно-скучающим тоном. При ней он никогда не произносил ни имени отца, ни слова "папа".
- Успеешь, - хмуро бросала она, выглаживая его рубашку. Он помалкивал, боялся ее раздражать. Встречаться с отцом во дворе было несравненно удобнее, чем здесь, при матери. Во-первых, не нужно им лишний раз сталкиваться, от этого одни неприятности. Мать вообще опасна при таких встречах, да и отец, несмотря на свою выдержку, нет-нет да срывается на выяснение каких-то дурацких вопросов. Например, в прошлый раз, когда мальчик не успел выйти во двор к положенному часу и отец позвонил в дверь, завязался между ними отрывистый нервный разговор о его, мальчика, воспитании. Слово за слово - и напряглась, налилась свинцовой ненавистью мать, негромко и враждебно цедил сквозь зубы отец:
- Ну что ты смыслишь в воспитании, ты хоть Спока читала?
- Нет! Зато я читала, чего ты не читал - Чехова и Толстого!..
Непонятные слова, непонятный разговор. Две холодные враждебные стороны, и он между ними - изнывающий и бессильный...
Да, лучше было встречать отца во дворе. Тогда и встреча бывала совсем другой. Можно было побежать к отцу со всех ног, в его распахнутые большие руки, вознестись вверх, к отцовским плечам, и прижаться щекой к его губам. При матери он никогда не позволял себе этого, знал, что ей будет больно. Вообще сложный это был день - суббота. Нужно было улаживать, устраивать все так, чтобы и той не причинить, и того не обидеть. И во всех этих запутанных отношениях умудриться и для себя урвать хоть капельку приятного.
А приятное начиналось сразу же, за углом дома, едва они с отцом поворачивали к метро. Приятное начиналось с отцовских карманов. Мальчик уже ждал этой минуты и поглядывал на отца заговорщицки. И отец поглядывал на него.
- А ну-ка, глянь, что у меня в кармане водится!- наконец говорил он, хитро прищуриваясь.
Мальчик запускал руку в огромный отцовский карман и с восторгом вылавливал оттуда свистульку, жвачку, надувной шарик, три конфеты.
- Урра-а!
Все это можно было найти и дома, если покопаться в картонном ящике для игрушек, но - нет, все было не таким, все не то... И закручивалась карусель субботних удовольствий. Отодвигалось все: дом, мать, уроки на понедельник, баба Шура, дворовые приятели... Крутилась зеленая в красных яблоках пролетка на деревянном круге, отец крепко держал его за плечи, и веселье захлестывало их пестрой лентой...
Вечером они добредали до отцовской квартиры, отец стелил мальчику на диване, раздевал его, сонного и тяжелого, и тут, в мягкой подушке, тонула праздничная, буйная, зеленая в красных яблоках Суббота.
С утра в воскресенье он уже начинал скучать по матери. Сидел за столом, рисовал, раскрашивал цветными карандашами книжку-раскраску и представлял, что сейчас делает мать. Может, стучит на машинке, может, стирает, а может, она пошла в магазин, встретила по пути Борьку - тот всегда в воскресенье болтается во дворе - и разговорилась с ним? Мальчик застывал на секунду при этой мысли, чувствуя, как ревность вдруг прильнула к сердцу и отпрянула, а ожог остался и ноет... А вдруг она рассказывает Борьке какую-нибудь историю, точно так, как ему? Про пиратов или про мамонтенка? Может, даже она погладила Борьку по голове? А он сидит здесь и раскрашивает дурацкую книжку?! А вдруг к ней пришел сейчас какой-то знакомый и они пьют чай и разговаривают, а он сидит здесь и ничего не знает?!
- Ну что, будем собираться? - говорил он отцу небрежно-скучающим тоном. А то стемнеет...
- Ты что, сынок! - удивлялся отец. - Только двенадцатый час, куда ты рвешься? Мы так редко видимся... Ну чем тебя занять? Сказку рассказать? Про медведя и зайчика.
Мальчик терпеливо, чтобы не обидеть отца, выслушивал многолетнюю сказку про медведя и зайчика. Потом они играли в железную дорогу, смотрели телевизор, обедали - отец жарил яичницу - и наконец начинали собираться.
Мальчик лежал на диване, подперев кулаками подбородок, и наблюдал, как отец бреется перед большим зеркалом. Тот брился тщательно, дотошно, как делал все. Изнутри подпирал языком щеку, тянул шею, оттягивал пальцами кожу на висках.
Вообще отец очень нравился мальчику. Он был большой и красивый. И не сутулился, и ходил легкой размашистой походкой.
- Когда я вырасту, я тоже стану бриться, - сказал мальчик задумчиво.
- М... угу... - промычал отец, выбривая кожу под носом.
- Вообще, когда я вырасту, я... очень вырасту, - добавил мальчик уверенно. Себя уверял.
- Обязательно, - подтвердил отец. - Ты будешь очень высоким. У нас в роду коротышек нет.
"У нас в роду!" Много бы мальчик отдал, чтобы выяснить наконец, где находится это самое - "у нас в роду"... Когда он жаловался матери на неполадки в школьных тетрадях, мать отмахивалась: "Получится! У нас в роду тупых нет". Интересно, где же, в какой стороне света это благополучное и счастливое "у нас в роду"? Получалось, мать и отец вроде как земляки, а вот не сроднились, не вышло у них...
Отец завязал красивый галстук, надел пиджак и стал искать что-то на письменном столе.
