Мишкин. Выпустили немного крови из правого желудочка, зажали рану и делали дальше.
Седой с шевелюрой. А дальше как же?
Мишкин. А после зашили.
Толстый с гладкой прической. У меня бы руки опустились.
Мишкин. Они у меня мысленно много раз опускались. А раньше и не мысленно.
Седой и лысый. Это уж точно уму непостижимо. Так вам всем и надо.
Самый старый. Просто не верю.
Мишкин. Ничем не могу помочь.
Самый старый. Нет, Евгений Львович, я вам верю. Факт – это факт. И все-таки трудно поверить в этот факт. Невероятно!
Мишкин. Да вы посмотрите историю болезни.
Самый старый. Обязательно! Обязательно. Изучать буду. Я вас поздравляю, коллега Мишкин. Я просто не знаю такого случая даже.
Председатель. Но почему же тогда жалоба?! Почему печальный исход, как пишут они?
Седой с шевелюрой. Как же! Что им успех! Что им наши радости, наши заботы и печали. У них свои. У них человек на инвалидность ушел. Для дела их – исход печальный. А для нас, простите, – это событие радостное. Дорогой Евгений Львович, мы вас искренне поздравляем, коллега. А жалоба…
Мишкин. Я дочитал ее до конца…
(Все гудят, не дают ему сказать.)
Председатель. Товарищи, нам же говорит что-то Евгений Львович. Дайте сказать. (Все тотчас замолкают. Слушают.) Прошу вас, доктор.
Мишкин. Я говорю, что прочел эту жалобу до конца, там вовсе…
Член комиссии с трубкой. Да плюньте на жалобу. Мы ответим…
Мишкин. Я говорю, что нет тут жалобы в конце.
Председатель. Как нет? А что там? Нам же из газеты переслали для разбора.
Седой и лысый. Переслали, наверное, не дочитав до конца.
Толстый с гладкой прической. Да и мы до конца ведь не дочитали. А что у вас с рукой, Евгений Львович? На операции?
Мишкин. На субботнике. На погрузке картошки.
Седой и лысый. Фантастика!
Председатель. Ну ладно, ладно уж. Я ж говорю, нужен чиновник для доклада. Так что же они хотят? Давайте мне, Евгений Львович, я дочитаю. «…В конце концов, мы не имеем претензий. Мы не жалуемся». Так прямо и пишут, товарищи! «Мы не понимаем». Они, во первых, не понимают, что все написанное в инстанции пересылается и все равно разбирается как жалоба, и для того мы здесь сидим. Мы должны думать, казнить или не казнить, а не казнить или награждать. Ну ладно, дальше. – «И если это велико, как говорили нам в больнице, то о великом напишите в газете. Если ординарно, но правильно – расскажите нам, чтоб было понятно. Если плохо – предупредите». Все, и дальше подписи. Ах, как некстати заболел инспектор. Собственно, все, товарищи, на сегодня. Для руководства нужен грамотный чиновник, а не специалист. До свидания. А вы чем-то недовольны, Евгений Львович?
Мишкин. Да нет. Теперь ведь всегда при эмболии придется идти на риск. Всегда придется оперировать.
Седой и лысый. Непонятно. Ну и что?
Мишкин. Кончилась свобода выбора. Каждый полученный успех лишает нас свободы выбора. Теперь не сомневаться буду я, а оперировать. Не думать, а действовать.
Самый старый. Что ж в этом плохого, если эксперимент за все уже решил?
Мишкин. А я не хочу, чтоб за меня что-то или кто-то решил, даже если я сам это породил! Я люблю сомневаться.
Самый старый. Нет, выговор, пожалуй, вам все-таки надо дать… Утешайтесь тем, что и у других теперь уменьшилась свобода выбора.
Председатель (смеется). Я ж говорю, что нам не хватает чиновника, подготовлявшего бы материал. Время позднее. До свидания, товарищи.
А дело было так. Евгений Львович сидел дома в кресле, вытянув свои длинные, очень длинные ноги, пытаясь, не сходя с места, с кресла, загнать в угол собаку. Собака – прекрасный рыжий ирландский сеттер – увертывалась от ног, а Мишкин все больше и больше сползал, так что почти все его два метра, за исключением части от лопаток и до темени, висели в воздухе, выползая из кресла. Сын валялся на тахте и канючил:
– Пап, оставь его в покое, пап, не мучай собаку, пап.
– Да я не мучаю – ему ж тоже нравится. Мы ж играем.
– А вот тебя бы так.
– Если с любовью, то…
И это все длилось уже около получаса. Все участники этой игры и дискуссии были довольны. Соседка из коридора:
– Евгений Львович, вас к телефону.
Мишкин встал, пошел к дверям. Собака, будто и не старалась увернуться от его ног, потянулась за ними. Она словно приклеилась к его штанине и была приклеенной до самой двери. Но в общий коридор квартиры не вышла. Собака, по-видимому, понимала, что в общей квартире надо иметь письменное согласие всех жильцов на ее присутствие здесь, а этого разрешения Мишкин не получил, а импульсивно купил пса, как только посмотрел в глаза тогда еще безымянного щеночка, ныне нареченного Рэдом.
Рэд не выходил из комнаты, а оставался на пороге, даже когда дверь была раскрыта настежь.
– Я слушаю… В терапии?.. А почему вы думаете, что эмболия?.. Сколько времени прошло?.. Полтора часа! Могли бы и раньше позвонить… Синяя? Одышка есть?.. Кровь, значит, хоть немного, но проходит в легкие… Ладно, ладно. Готовьте операционную.
Рэд встретил Евгения Львовича в дверях, снова приклеился носом к штанине, но игры уже не было.
– Я уезжаю в больницу.
Особого впечатления это ни на кого не произвело. Евгений Львович одевался. Галя спросила:
– А что там?
– Говорят, эмболия легочной артерии.
– У твоего больного? Оперировал?
– Нет, в терапии. Инфаркт. Третий месяц.
– Что ж ты будешь делать?
– Попробую.
– С ума сошел! А вдруг это не эмболия, а повторный инфаркт?
– Будут сомнения – не буду делать.
Пока все это происходило и говорилось в относительно медленном темпе.
– Когда у тебя была последняя попытка?
– Четыре месяца уже. Но то был случай мертвый. Да и рак неоперабельный. Я как автомат был – вижу, умирает человек, – давай спасать.
– А после на трупах делал?
– Раза два.
– Я с тобой поеду, ладно?
– Конечно. Там же наркоз дать некому. Хорошо, что ты у себя не дежуришь.
– А почему ты не торопишься, Жень?
– Разве?
По лестнице он спускался еще медленно. К такси они шли уже быстрее.
– А ты почему машину не просил прислать?
– Пока она приедет. Да и они где-то должны просить. А им давать не будут. Так быстрее.
Галя была в длинном модном пальто, застегивающемся лишь у талии. С увеличением скорости пальто все больше и больше распахивалось, полы его превращались в огромные крылья.
На стоянке такси большая очередь.
– Женя, я сейчас попрошу разрешения у очереди.
– Да ты с ума сошла. Неудобно.
– Товарищи, нам надо срочно в больницу, на операцию вызвали.
Никто ничего не отвечал – не возражали и не предлагали.
Он прошипел, что надо уходить и искать такси в дороге. Она отмахнулась от него. Из-за очереди появился диспетчер с красной повязкой.
– Вон машина подходит. Садитесь.
Галя подошла к машине под защитой диспетчера. Из очереди кто-то робко сказал: «А может, врут – ишь пальто длинное надела, и он длинный».
– Чем они недовольны? – спросил шофер, когда они уже отъехали.
– Мы без очереди, – охотно ответила Галя. – Нам в больницу. На операцию вызвали.
– А вы бы не спрашивали. Сказали б милиционеру. Остановил бы любую машину. Положено.
– А нам диспетчер помог.
Они сидели сзади. Мишкин сел на самом краю сиденья, вытянув вперед спину и шею, упираясь коленями в спинку переднего диванчика. И видимое его спокойствие тоже кончилось.
– Не забудут ли они долото для грудины положить.
– А ты сказал?
– Я сказал, чтоб все сосудистое положили… А может, и это не сказал.
– Положат, наверное.
– Ведь, в случае удачи, это на всю ночь, Галя. А ты дежуришь завтра.
– Что поделаешь. Лучше ж я дам наркоз, чем сестра. Вы знаете, – обратилась она к шоферу, – там к больнице объезд большой. Нет левого поворота. Вы либо должны нарушить, либо мы сойдем у перехода и добежим пешком. Там разворот километра четыре.
– Вообще-то можно нарушить. Да я опасаюсь чего-то. Он же, если остановит, сначала права мои будет смотреть, потом свои права качать – вас расспрашивать. Время потеряем. А меня накажет – ищи потом правды.
– Сойдем, сойдем. – От бывшего спокойствия и неторопливости у Мишкина не осталось и следа.
Выйдя из такси, они сразу же побежали. В сумерках виднелись лишь их силуэты. Впереди быстро двигалась неправдоподобная, от темноты еще более увеличивающаяся высота, верста – уж не знаю, как это назвать. А сзади бежала женщина, нижняя половина которой была двумя крылами.
В школе его ребята звали – бесконечная прямая. Но сейчас бежал длинный изломанный столб и сзади летела птица.
В коридоре их встретила сестра: «Больной в операционной. Все врачи там».
Пульс – относительно хорош. Давление держит. Уже что-то капает в вену.
– С больным говорили?
– Естественно.
– А с родственниками?
– Терапевты разговаривали.
– А что терапевты говорят? – это уже Галя интересуется. Она часто, в этой формально чужой для нее больнице, дает по ночам наркоз. Когда в тяжелых случаях вызывают Мишкина – едет и она, если не дежурит.
