посмотрел на меня, посмотрел и на второй день заплесневел. Так бывает. Почти три литра прекрасного компота. С лимонами.
Папа пришел с работы, увидел банку и понял, что его предали. Причем сразу двое — и сын, и компот. Сын так и не выпил еще кружечку, а компот вырастил на лимонах грибы. И все ему, конечно, назло.
Папа издал крик отчаяния. Он схватил банку с компотом на руки, покачал, как ребенка, и стал думать, нельзя ли извлечь из него хоть немного пользы.
— Папа! — закричал я.
— Я вылью-вылью, — соврал папа, не отрываясь от своих мыслей.
Диалоги мои с отцом весьма кратки и лапидарны, мы с ним общаемся на беззвучной волне, лишь иногда переходя в звуковой диапазон.
— Я сам вылью, — сказал безжалостный я и, выхватив у него банку, побежал к унитазу.
— Нет! — закричал папа, простирая ко мне руки.
— Папа! — снова парировал я.
Папа сказал, что в унитаз компот выливать нельзя, канализационная цистерна уже почти полна, и незачем в такую сырую погоду приближать страшный момент ее очищения.
Я, как послушный сын, на бегу изменил траекторию и помчался в ванную, неся весело булькающую банку на вытянутых руках, словно обделавшегося младенца. Плевочки плесени, плавающие на поверхности мутной жидкости, приветливо замахали папе парусами, предлагая их спасти.
— Нет! — снова закричал папа.
— Я в раковину.
Папа начал делать рубящие движения кулаком в воздухе, словно бил по спине мое согнувшееся перед ним астральное тело. Раковина постоянно забивается, и компот сделает так, что мы не сможем больше умываться.
— Компот жидкий! — крикнул я, но папа, стуча босыми мослатыми ногами по гладким доскам пола, уже меня настиг и выхватил банку.
— Я сам вылью, — буркнул он и, хитро улыбаясь, стал надевать тапочки, собираясь выйти на улицу.
— Я тебе не верю, — сказал я и пошел за ним.
Папа долго искал помойное ведро, которого в жизни во дворе не было, потом, надо же, нашел чистое и стал аккуратно выбрасывать в него компот.
— Я туда тапок положу, — пообещал я.
Папа посмотрел на меня испуганными глазами, потом глянул на свои чистые тапочки, которые мы только вчера постирали, и кивнул.
— Да клади чего хочешь, — проворчал он и пошел в дом.
— Папа! — вслед ему с отчаянием сказал я.
Папа обернулся.
— Ну, я потом вылью на улицу, — соврал он снова.
Когда я зашел в дом, отец уже сидел на диване и от избытка хитрости что-то мурлыкал себе под нос. Выдала его привычка к одиночеству.
— Перекипятить, перекипятить, — стал незаметно для себя напевать папа и вдруг перехватил мой взгляд. И понял, что все кончено.
Я вышел во двор, видя, как он следит за мной через окно обреченными глазами, еще на что-то надеясь. Но я твердой рукой взял ведро и стал выливать компот в клумбу.
— Не туда! — снова ударил кулаком воздух папа, пытаясь хотя бы возглавить процесс.
— Почему? — резонно спросил я.
Но папины удары кулаком слабели пропорционально количеству жидкости в ведре, и в конце он просто махнул рукой.
Я зашел в дом, решительностью движений подчеркивая, что сделал жестокое, но необходимое дело. Папа не хотел со мной разговаривать. Долго чесал себе шею и спину, бормоча: «Эх!», и, лишь уходя в спальню, обернулся и буркнул:
— Вы с сестрой так похожи. Та тоже…
И снова обреченно махнул рукой. Дети удались ему явно хуже, чем компот.
25 октября 2016 г.
Афганская женщина по традиции ест только то, что оставит ей после трапезы муж. Он ее может таким образом уморить голодом, если захочет. Но это с одной стороны. А с другой — любящий муж оставит ей лучшие кусочки, сделав из этого безобразия лайфхак и превратив его в акт заботы и любви.
Мы оба с папой любим пить чай из пакетиков.
Папе нельзя крепкий чай. Поэтому он, как кот со стола, таскает у меня из чашки заваренные чайные пакетики и заваривает их второй раз. Этим он достигает сразу двух целей: следит за здоровьем и, как ему кажется, экономит.
А я очень люблю крепкий чай. И каждое чаепитие превращается в акт любви пополам со здравым смыслом. Эдакий не существующий в природе баланс.
С одной стороны, папе нельзя крепкий чай, а я пью только такой. С другой — мне хочется, чтобы он выпил нормального чаю, а не бледно-лимонной водички. С третьей стороны, ему ничего другого и нельзя. А с четвертой — я теперь достигаю искусства заварки чая на грани, когда весь вкус и цвет не ушел в мой, но мне его пить еще можно, а папе уже не вредно.
В жизни столько смыслов, что даже смешно останавливаться на одном.
29 октября 2016 г.
По тому, как лают собаки во дворах, я понял, что в Крыму наступают холода. Собака в мороз лает с удовольствием, гулко, с особым эхом. Чуть помахивая хвостом, мол, не со злости лаю, а просто служба, просто облака пара из пасти с таким звуком летят.
На замерзшей утренней траве — иней.
Выйдешь во двор, дверная ручка жжет холодом, тапки в зимней спячке, будто и не твои, воздух в легкие войдет свежий, промороженный — пить можно. Ткнется мохнатый, теплый лоб тебе в руку, что, мол, встал — жрать давай, я тут на чашку каши себе нагавкал уже.
За ухо схватишь, и оно — теплое. Взвизгнет мохнатое чудовище от радости, тут же горячей пастью тебе руку прихватит.
Тихо по утрам. И только собачий лай, как перекличка, из двора во двор: «У нас мороз!» — «И у нас!» — «Я на посту!» — «И я!»
1 ноября 2016 г.
Папа у меня тонкий и нежный, как цветочек. Вот подснежник видели? Что-то вроде того, с детства и до сих пор, хотя ему уже семьдесят семь.
Папа, в отличие от меня, очень интеллигентный человек, по образованию авиаконструктор с кучей авторских свидетельств, и любовь к классической музыке мне привита именно им, когда он мне, подростку, платил по полтора рубля за то, что я ходил с ним на концерты симфонического оркестра. Потом он скрысятничал и с чисто интеллигентской бесчестностью заныкал мою долю: платить перестал, но я уже по привычке, угрюмо бурча, ходил с ним на концерты. А потом и бурчать перестал. Понравилось.
Однако папа, будучи нежным подснежником, вырос в послевоенной Караганде, со всеми вытекающими последствиями в виде нищеты и шпаны на улице. Поэтому я, будучи шпаной великовозрастной, когда мне надо на папу повлиять, вспоминаю, что когда-то был байкером
