может быть, бельгийцы.
С «эй, эй!» тебя везде поймут, с них я снова и начал.
Никто не ответил. Разве что все стонавшие замолкли. Кроме одного, который все твердил, и, похоже, с акцентом, про деву Марию, да еще периодически неподалеку от меня раздавалось буа-буа, определенно какого-то чудика выворачивало наизнанку. Уж эти звуки ни с чем не спутаешь. А за два месяца я изучил практически все шумы, какие только способны порождать неодушевленные предметы и люди. Следующие два часа мы неподвижно простояли на насыпи, изнывая от холода. Только чух-чух локомотива. И еще корова на лугу напротив издавала му-му, у нее получалось гораздо громче, чем у меня. Я ей ответил, чтобы потренироваться. Должно быть, она проголодалась. В ответ послышалось слабое брум-брум... Колеса, куски мяса, обрывки мыслей смешались в одну кучу и громыхали у меня в голове. И тут моему терпению пришел конец. Я решил, что с меня хватит. Опустил одну ногу на пол. Вроде удалось. Повернулся набок. И даже сел. Посмотрел назад, вперед, весь вагон был заполнен тенями. Я пригляделся. Это были тела, неподвижно застывшие на койках под одеялами. Сами койки стояли в два ряда. Я снова выдавил из себя:
— Эй, эй.
Ответа не последовало. Мне удалось удержаться на ногах, ненадолго, но достаточно, чтобы доковылять до дверей. Здоровой рукой я приоткрыл их пошире. И уселся на краю в темноте. Невозможно было избавиться от ощущения, что, направляясь на войну, мы совершили восхождение вверх, а теперь потихоньку катимся обратно вниз. Лошадей в вагоне тоже больше нет. В это время года всегда бывает жутко холодно, но я буквально изнывал от жажды и духоты, как в самые жаркие летние дни, а потом я еще и кое-что увидел. Сначала среди преследовавших меня шумов послышались чьи-то голоса в темноте, и вслед за ними предо мной предстали пешие колонны, шествовавшие по полям в двух метрах над землей. Теперь настал их черед. Все они шли на войну и двигались по восходящей. Тогда как я с нее возвращался. Я бы не назвал наш вагон особо вместительным, но внутри него, думаю, находилось около пятнадцати жмуриков. В остальных наверняка было не меньше. Издалека все еще доносилось что-то похожее на артиллерийскую канонаду. Чухх! Чухх! Небольшому локомотиву тащить такой груз было нелегко. Мы ехали назад. Я же один из них, вдруг подумал я, и тоже запросто мог бы быть покойником, что в каком-то смысле было бы даже неплохо, по крайней мере, я не чувствовал бы такую боль и избавился бы от шума в голове. И тут у меня перед глазами высветилось лицо трупешника, лежавшего в глубине на койке справа, а затем и лица остальных, наш вагон внезапно остановился прямо под газовым фонарем. И стоило мне их увидеть, как я снова заговорил.
— Эй, эй! — обратился я к ним.
А затем поезд тронулся и углубился в сельскую местность, луга вокруг были покрыты настолько густым слоем грязи, что я сказал себе: Фердинанд, здесь ты будешь чувствовать себя как дома.
И я пошел по нему. Отправился, обратите внимание, прямиком по этому липкому покрывалу. Я двигался бесшумно, как тень. Теперь-то я точно стал дезертиром, можно не сомневаться. Было очень мокро, но я все равно сел. Впереди показались высокие крепостные стены, окружавшие город, настоящий бастион. Это был крупный северный город, судя по всему. На подступах к нему я и уселся. Наконец-то я больше не одинок, какое облегчение. Мое лицо расплывается в лукавой улыбке. Меня окружают Керсюзон, Керамплек, Гаргадер и крепыш Ле Кам [9], мы снова собрались в тесном кругу, так сказать. Правда теперь у них закрыты глаза. Это их упрек мне. А вообще-то они пришли со мной повидаться. Мы ведь не расставались почти четыре года! Тем не менее я им никогда ничего не рассказывал. У Гаргадера на лбу красовалась кровоточащая рана. Из-за чего туман вокруг него окрасился в красный цвет. Я даже не удержался и сказал ему об этом. У Керсюзона отсутствовала рука, но уши-то остались при нем и довольно большие, так что со слухом у него было все в порядке. А черепушка крепыша Ле Кама была продырявлена, и через его глаза было видно все, как сквозь очки. Забавно. Керамплек отрастил бороду, и волосы у него стали длинными, как у дамы, он сохранил свою каску и чистил себе ногти кончиком штыка. Ему тоже не терпелось меня послушать. Он тащил за собой по земле растянувшиеся вдоль местных полей кишки. Мне нужно с ними объясниться, иначе они меня сдадут. Война, как я уже сказал, продолжалась на севере. А вовсе не здесь. Но они молчали.
Король Крогольд [10] вернулся к себе. Отголоски пушечных выстрелов, как я тоже уже говорил, все еще доносились до нас. Хоть я и сомневался, что действительно их слышу. Возможно, мне просто мерещилось. Мы затягиваем хором. Король Крогольд вернулся к себе! Все вместе и ужасно фальшивя. Я плюю красным в окровавленную рожу Керсюзона. И тут меня осенило. Это же здорово. Мы находимся рядом с Христианией. Как я раньше не догадался. Тибо и Жоад [11] уже в пути и идут на юг, то есть направляются к нам. Прикид у них еще тот, сплошные лохмотья. И шли они не откуда-то, а из Христиании, а заодно и грабили всех, наверное. Вы подцепите лихорадку, чертовы ублюдки! Вот что я проорал. Керсюзон и остальные не осмелились мне возразить. Даже после того, что случилось, я все еще оставался их бригадиром. И это мне решать, нужно дезертировать или нет. Необходимо все тщательно взвесить.
— А ну-ка расскажи нам, — обратился я к Ивону Гаргадеру, который был из этих краев. — Ведь это Тибо убил его, папашу Морвана, отца Жоада, ты же знаешь, что это был он. Говори, не стесняйся. Выкладывай все начистоту, детали тоже важны. Он же не саблей или кинжалом его прикончил, и не веревкой придушил? Не так ли? Он размозжил ему башку здоровенным булыжником.
— Да, это правда, — ответил Гаргадер, — именно так все и было.
Папаша Морван одолжил ему немного денег, чтобы он угомонился и не морочил его сыну голову, отстал от того и позволил ему спокойно провести остаток дней рядом с ним в Тердигонде в Вандее, а там они не знали забот, как мы когда-то в Романше в Сомме, где был расквартирован наш 22-ой полк до войны. Как-то отец
