Шарль каждый раз смеялся, когда я показывалась в своем зеленом дождевике, красных резиновых сапогах и желтой вязаной шапочке, которую предусмотрительно купила сразу в трех экземплярах несколько лет назад. В таком виде я выгуливала Ван Гога всегда, даже в хорошую погоду, потому что ходить по кромке воды с собакой, для которой сплошное счастье поноситься по набегающим волнам, – это верный способ промокнуть с ног до головы.
До первых снегопадов мой маршрут был неизменен. Сначала – в булочную, где я наскоро завтракала сэндвичем, пока Ван Гог жадно обнюхивал все, что попадалось ему под нос, потом – вниз к воде, до нижней набережной, и, наконец, – назад к дому. Выходило плюс-минус девять километров, но, поскольку путь этот я проделывала по мокрому песку и в резиновых сапогах, ногам он казался едва ли не вдвое длиннее.
Шарль рано отправлялся работать на строительную площадку, и мне нравилось выпивать первую чашку кофе рядом с ним в постели. Я приоткрывала окно, чтобы было слышно, как шумит река, и он рассказывал мне, где был и что делал вчера. Какие дома строит, что за работы ведет, что недавно рассказали ему братья. Его страсть к работе меня восхищала.
И еще меня восхищало, как умел он, раз наметив план, неуклонно ему следовать до самого конца. Мне же, когда я приступала к чистому холсту, больше всего нравилось как раз не знать, что же в итоге получится. В то же самое время в обычной жизни мне всегда нужны были внешние рамки. По иронии свою свободу я обретала, лишь отдаваясь творчеству, – но я никогда не пыталась разгадать ее логику, боясь, что иначе могу ее потерять. И всякий раз, когда ученик замирал перед белым листом, я давала ему тот же совет, что помогал и мне:
– Просто доверьтесь себе.
Минуты, что мы делили с Шарлем ранним утром, всегда пролетали слишком быстро, и, чтобы их увековечить, я каждое утро фотографировала один и тот же край кровати с полом. Порой в кадр попадал спящий Ван Гог, а порой видны были только разноцветная простыня и залитые солнцем доски. В конце года я один за другим просматривала 364 снимка – и в них оказывался целый мир, хотя мы сами оставались за кадром. Воображению было вполне достаточно этого коллажа из рассветов, чтобы дорисовать спрятанную за ними сокровенную жизнь. Шарлю эти фотосессии поначалу были непонятны, но в конце концов он тоже оценил прелесть замысла, когда я вставила одну из фотографий в рамку и повесила ее над нашей кроватью.
Сделав ежедневное фото и допив кофе, я считала до пяти, выскакивала из-под одеяла и голая бежала прямиком в душ. Шарль смеялся, глядя, как я скачу, стараясь как можно меньше соприкасаться с холодным полом, и не упускал случая еще чуток подремать: только спустя минут пятнадцать я торопила его помыться, пока вода еще не остыла. Торопила, в общем-то, напрасно, потому что душ он предпочитал прохладный.
Я очень радовалась, что он любил утро так же сильно, как я. Каким счастьем бывало для нас пораньше лечь в пятницу, чтобы потом встать к пяти часам и вместе пойти на берег встречать начинающийся день! Два чудака. Как и он, я не хотела привыкать к реке. Я старалась вобрать в себя каждое мгновение, говоря себе, что, быть может, вижу восход солнца в последний раз. Жить с такими мыслями было тревожно. Но, потеряв отца и мать, я не могла думать, что вся жизнь – и любовь – у нас была еще впереди.
Я спешила жить, спешила осуществлять планы. Дуплекс, который мать завещала нам с Этьеном, покорил меня с первого взгляда – несмотря на то, что здесь и зародилась секта «Лунный круг». Пользуясь тем, что часть здания предназначалась для бизнеса, я собиралась оборудовать там собственную художественную студию. Все нужные для рисования принадлежности, как и в Доме «Птицы», были у меня уже под рукой. Несколько вечеров в неделю я бы вела уроки: задавала бы какую-нибудь тему, а дальше каждый ученик работал бы в своем стиле. И раз в месяц устраивала бы выставку. Но долгосрочный подряд Шарля и ремонт заставили отложить этот план до лучших времен. Впрочем, одно только знание, что он осуществим, наполняло меня радостным волнением.
Зато я успела преобразить жилые помещения на нижнем этаже: выкрасила все стены белой краской, повесила в ванной небольшую вышивку с голубыми цветами, обставила комнаты и гостиную. Чтобы не было пусто, заполнила все пространство растениями и нарекла его «Паузой». Это слово как нельзя лучше описывало то теплое чувство покоя, которым каждый раз окутывала и меня, и Шарля эта простая, но уютная обстановка, когда мы приходили сюда что-нибудь доделать. То, что мы смогли вдохнуть светлую душу в комнаты, которые давали приют стольким душам заблудшим, было чудом.
Еженедельно я спускалась полить цветы и вытереть пыль, как будто готовясь к скорому приезду важного гостя. Все встало на свои места через несколько месяцев, когда мне позвонила тетя Клэр. Именно ради нее, сама того не подозревая, я с таким трепетом ухаживала все это время за этими комнатами. Когда она попросила меня помочь ей оформить проживание в дэмонском доме престарелых, я спросила, не лучше ли ей будет поселиться у нас, на свободном этаже. По раздавшимся в трубке радостным возгласам я поняла, что мое предложение принято. Правда, сначала тетю пришлось немного поубеждать, что она точно нас не побеспокоит. Шарля новость тоже обрадовала, и он в тот же день готов был привезти тетю к нам. Через несколько дней она перезвонила мне сообщить, что собралась, что они посидели на прощание с друзьями и что она получила коробку шоколадных конфет от квартирной хозяйки, на лице которой читалась плохо скрываемая радость, оттого что спустя двадцать лет жилица все-таки съезжает, а значит, наконец-то можно втрое повысить аренду.
В Дэмон мы выехали рано, в субботу утром, и по мере того, как река исчезала из виду, сменяясь лесами, у меня к горлу начала подступать тошнота. Как будто меня заставили раздеться и рассматривать собственные шрамы. Я поняла вдруг, что не все раны до конца затянулись, хуже того, некоторые требовали лечения. Все три года я жила, глядя только вперед и не вспоминая о том, что оставила там, в трех часах езды к западу от реки. Вообще-то я сознавала, что только зарыла свое горе и весь пепел прошлого, – и с тех пор каждую весну напряженно готовилась накинуть сверху еще горстку земли, лишь бы ничего не пробилось наверх.
Как же я скучала по придорожным елям, которые, проносясь мимо, сливались теперь в бесконечную зеленую полосу! Их непрерывный пышный строй заботливо привел нас прямо ко въезду в Дэмон. Я попросила Шарля остановиться ненадолго у маяка: хотела убедиться, что он все так же прекрасен. Я закрыла глаза и снова открыла их, только когда Шарль заглушил мотор. При виде маяка мое сердце забилось, как будто я видела его в первый раз. Гордо возносясь над лесом, он был еще выше и величественнее, чем в моих воспоминаниях.
– Я и не знала, что так сильно соскучилась.
Шарль взял меня за руку и несколько мгновений глядел вместе со мной. Вылезая из пикапа, мы услышали чьи-то крики. Кричали из одного из больших окон верхнего этажа, где когда-то была моя мастерская.
– Эгей! Фаби! Эй! Фаби, привет!
Сын моего брата Кловис корчил рожи, прижавшись лицом к стеклу. Утерев слезы, я в ответ показала ему зубы, подняв указательным пальцем кончик носа. Он засмеялся – и мы, заразившись, тоже. Ван Гог, которого я держала на поводке, узнав голос мальчика, всполошился и не мог спокойно стоять на месте. Я внимательно осмотрелась. Кормушки были полны, многолетники не были задушены сорняками, а на крыльце, с обеих сторон от двери, даже висели кашпо с геранью. Я улыбалась как идиотка, не веря
