три. О том, что я как будто ее знаю, о сильном желании ее спасти и смятении от того, что я дал ей уйти, об ощущении силы, которая от нее исходила, и о ее злости на несправедливость как об отзвуке моего собственного гнева. О тревожной реакции Блума.
– На многие вопросы у собак есть ответы, которые мы, люди, не хотим принять. Доверьтесь ему.
Она хорошо меня изучила за эти годы. Кто-то скажет, что мы уже исчерпали все возможности терапии, но я по-прежнему цепляюсь за ее фразочки, которые заставляют покопаться в себе, за простые и дельные советы.
Блум тоже здесь обвыкся. Он сидит у ее кресла, прикрыв глаза, голова возле ее руки, и позволяет этой элегантной, бойкой и веселой женщине себя гладить. Я смотрю на него и думаю, что и мне бы не помешала такая ласка. Не здесь, конечно, не от нее. Просто немного нежности, заботы и внимания. Моя жизнь – сплошная плотская пустыня. По моей вине: когда терять людей невыносимо, проще не привязываться. Но я так изголодался.
– Может, вы еще ее увидите? Страсбург – маленький город.
– Я даже не знаю, живет она здесь или нет. Может, просто пересаживалась с одного поезда на другой, была проездом. Она может жить где угодно во Франции и даже за границей.
– И даже на Луне, если совсем не повезет… Не беспокойтесь, жизнь знает, что делает. Однажды она уже спасла вас, не так ли?
Дверной звонок гулко звенит в пустом доме, дверь заперта.
У меня есть ключи, но я ими никогда не пользуюсь. Я здесь не живу. Да и чувствую себя не в своей тарелке посреди этой роскоши. Меня, простого работягу, огромная вилла пугает, как чудовище, которое того и гляди проглотит мою душу, мою скромную жизнь, так что предпочитаю держаться подальше. Когда девочки дома, вилла теряет свое могущество, спесь и важность, превращаясь в обычные четыре стены с крышей и наклейкой «Просьба не бросать рекламу» на почтовом ящике.
Машина на месте. Капуцина уже несколько дней как вернулась из больницы, но я дал ей время прийти в себя. Она не любит показывать свою слабость, даже мне. Ей нужно бегать. Вот уже одиннадцать лет для нее это как воздух. Ее терапия. Бежать до потери пульса, чтобы не потерять почву под ногами. Ярость предельных физических усилий вернула ей крылья. Те, что опалила авария.
В детстве она была пухленькая и высохла за несколько месяцев. Я волновался за нее. За них обеих. И винил себя. Бывало, даже орал на себя. После аварии я был единственным, кто мог взять их на воспитание. Но я подкачал: холостяк, нестабильная работа и проблемы с алкоголем. С точки зрения общества и закона все лампочки мигают красным. Я даже не пытался. Но я за ними присматривал. Издалека, но присматривал. Они даже не догадываются, сколько раз вечерами я садился на велосипед и приезжал сюда из соседней деревни – все легкие выкашляешь, пока заберешься на этот чертов холм, – наворачивал пару кругов вокруг дома, осматривал окрестности, проверял, не шастает ли кто. Сколько раз во время перемены я незаметно ходил по тротуару возле школы, смотрел, не обижают ли Адели во дворе.
Я присел на скамью на террасе. В тени глицинии, которая начинает ронять листья. Виноград, вьющийся по стене сарая, скоро созреет. Старый сорт. Я подарил им эту лозу, когда родилась Адели. Они росли вместе.
Снизу, из суматошного центра города, доносится приглушенный шум.
Над Оберне возвышается гора Насьональ, с нее открывается великолепный вид на Эльзасскую равнину и предгорья Вогезов. Девочки родились вон в том роддоме внизу и провели здесь все детство, ходили в школу, потом в лицей. Помню, как Капуцина стыдилась, что она из «богатенького района» наверху. Одни ученики дразнили ее, другие завидовали. Учителя ждали хороших результатов – ведь дети богатых родителей обязательно должны хорошо учиться. Я с тоской наблюдал, как разверзается пропасть между ее нетерпимым отношением к моему положению, которое она считала несправедливым, и восторгом перед отцом, его успехом. Капуцине было необходимо, чтобы он тоже ею гордился. Крайне необходимо.
Отсюда видна крыша моего дома. А ведь у меня могла быть такая же красивая вилла, как у брата. Но, сломленная школьной системой, моя голова так и не вписалась ни в какие рамки. Я понял это слишком поздно.
И что бы я делал с таким большим домом, ведь я не создан для семейной жизни?
Теперь Капуцина живет в этом большом доме одна. Адели переехала в квартирку в Страсбурге, где ночевал их отец, когда допоздна задерживался в операционной. Захотела жить отдельно от сестры-перфекционистки, порой слишком требовательной.
Вон она, Капуцина, в самом низу, на тропинке. Бежит быстро. Впереди еще лестница. Тоненькая фигурка летит над землей, крутой подъем ей нипочем.
Через несколько минут она будет здесь, может, удивится, увидев меня, а может, и нет. Я не буду знать, что сказать. Она спросит, как у меня дела, хотя это она попала в передрягу. Сперва о других, потом о себе, как ее отец. Он был блестящий хирург, талантливый и с участием относился к родителям тех малышей, чью жизнь держал в своих руках. Перед смертью он наверняка думал о дочерях, думал, что больше никогда их не увидит, его сердце сжималось от страха за их будущее. Как бы я хотел его успокоить.
– А, ты здесь? Очень мило, что зашел. Как дела?
Сперва о других…
– Долго бегала? – спрашиваю я, хотя заранее знаю ответ.
– Чуть больше двух часов, – отвечает, слегка запыхавшаяся.
– После пробежки тебе получше?
– Вроде да. Пойду переоденусь. Налей себе сока, в холодильнике стоит.
Капуцина всегда была ко мне внимательна, особенно когда я выбирался из ада алкогольной зависимости. Она прошла этот путь со мной, понимая, чтó стоит на кону, насколько велики риски и опасность малейшей капли. Она была рядом, крепко держала, когда меня трясло от ломки, отвечала на звонки в любое время дня и ночи и была моим спасательным кругом, не давая сорваться. Она пронесла меня через эту битву, хотя сама балансировала на тонком канате, натянутом над пропастью.
Мы ставим стаканы на круглый металлический столик антрацитового цвета и садимся рядышком в беседке.
– Ты в таком состоянии из-за Адели?
– Она тебе сказала?
– Когда говорила, что тебя увезли на скорой.
– И что ты думаешь?
– Ничего.
– Ничего?
– Это ее жизнь, она совершеннолетняя. С недавних пор, но все-таки. И что ты собираешься делать? Заставить ее учиться?
– Вразумить, убедить, что это бред…
Она разговаривает удивительно спокойным тоном, сосредоточенно наблюдая за пчелой, которая ползает по ее ладони. Пчел в саду по-прежнему много. Надо сказать, и цветов полно, цветут по очереди с весны до осени. У племянницы всегда все цветет. Может, дело в ее имени: Капуцина – «настурция». На клумбе вдоль террасы уже распустились хризантемы, на альпийской горке внизу – вереск. Вокруг виллы она посадила разные сорта роз и бережно за ними ухаживает. На краю лужайки, по соседству с фиолетовыми и желтыми примулами, появились первые крокусы. У нее, пожалуй, самый цветущий сад в округе, и последние пчелы находят здесь пристанище. Та, что гуляла по ее руке, только что улетела.
– Попробую с ней поговорить. А тебе бы о себе подумать.
– Думаешь, ей моя забота больше не нужна?
– Думаю, она справится сама. Вполне самостоятельная девочка. Теперь пора позаботиться о себе.
– И об Оскаре. Что-то я последнее время совсем его забросила.
– И об Оскаре, если хочешь. Понимаю: когда ты заботишься о нем, то заботишься о себе.
Пока мы пили апельсиновый сок, солнце ушло за горы. Капуцина смотрела вдаль, но я знал, что, устремив взгляд на горизонт, она заглядывает в свою внутреннюю пропасть. Затем она встала, быстро смахнув со щеки слезинку.
– Извини, я в душ. Захлопнешь за собой дверь?
Скала, которая скрывает, что через трещины сочится вода.
Я ушел.
