Март в начале. Красные полосы на далеко по небу легли-разорвались. Часа через три и темь падет. Из молельного дома шли все трое. Дорога чуть наезжена, снег искрится и красны отблески. К дому своему подошли в молчании. Знают Павел и Петр, что не любит отец на ходу беседовать. Дом крайний в поселке; в сотне шагов по излогу речка-безымянка льдом заснеженным извивается. Валы снеговые по льду ветер протянул.
На крыльце под навесом сёл Вячеслав, тулуп сукном крытый распахнул.
- Али Бог весну шлет?
- Да уж скоро.
- Скоро уж.
Голосами радостными отцу ответили враз. И Петр, младший, краснощекий здоровяк, нагольный тулуп свой скинул, плечи расправил, лопату взял и полез по крутой лесенке на крышу.
- Капель скоро, отец. Не успеть тогда, протечет. Ишь, сколько навалило.
- Смотри, тепло все выпустишь, озорник.
- Не все, отец. Останется.
И улыбаясь, заработал в алой своей рубахе. А Вячеслав старшему сыну голосом неспешным и негромким:
- Так-то, Павел. Весна идет. Благовещение скоро, праздник радости несказанной. И к тому сроку, Павел, в нашей семье тоже праздник немалый будет. Знаешь, чай?
- Нет, отец. Ты не говорил. Или срок настолько уменьшили? Тебе про то, значит, вчера от урядника?
- Нет, не то. Срок как есть в порядке. Да разве я про то стал бы говорить, что вот, мол, праздник подходит? Или плохо мы живем? Не на цепи, не за решетками; небо-то вон оно - наше. Да разве отец твой и настоящей тюрьмы испугался бы? Эх, сынок...
- Правда, отец. Прости.
- А если б уж очень захотелось, разве бы мы с Петром не утекли бы отсюда! Да ты бы нам такую выдумку подстроил, что ни следу, ни пару...
- И это правда, отец. Разреши. Как еще подстрою!
И улыбнулся широко, чуть лукаво. А отец за локоть его взял, потянул, рядом с собой усадил. И чуть испугом глянули глаза Павла. Добр и крепко любит, но редко ласкает отец.
- Ну, как же, сынок? Какого праздника жду?
- Не знаю.
- Погляди-ка... В глаза погляди. И впрямь не знаешь. А кому бы и знать. Вот что. Свадьбу твою справим.
Встал-вскочил Павел. С бледного, задрожавшего лица глянули на Вячеслава испуганные и чуть даже враждебные глаза. Но тихо засмеялся Вячеслав и руку сына опять крепко взял.
- Не бойся, не бойся, сынок. Не на постылой женим. Веру любишь, она тебе и жена будет, а мне дочь. Да что ты...
Обеими руками руку отца Павел сжимал, перед ним стоя. И дрожал-качался. Усадил опять отец.
- Ну, давай поцелуемся... А ты с чего это, сынок, помыслил про меня, что дурное я затеял? Или мы с тобой враги какие...
Но сын не слушал. Глядел туда, где низкое-близкое солнце золотило-червонило и жемчужило врата своего за день успокоения. Лицо свое зарумянившееся отдавал дыханию золотой радости. А шапка оленьего меха на скамье.
- Что ты говоришь, отец? Прослушал, прости.
- Ничего, ничего. С собой поговори и с Богом вот.
- Да, да... Отец, как ты узнал? Я ни слова, а ее ты и десятка раз не видал.
- Это про Веру? Хорош бы я отец был, коли бы мне, чтоб душу сына родного увидеть, занадобились бы непременно слова его! Да и ты, полагаю, про меня не все со слов моих только знаешь.
- Правда твоя. Только вот что. Свадьба... Я Веру люблю. И Вера меня любит. И мы решили уж... То есть хотели тебе сказать... Но я думал... я боюсь, отец, за то, за наше великое дело... За себя то есть боюсь. Я с тобой откровенен, отец. Люблю без меры, и нет для меня другой. Но ты говорил: долг. И сроднилось со мной твое слово. И давно уж оно для меня не твое, а мое. И вот думал я... я и Вере говорил... Вместе решили мы пока...
- Слушай, сынок. Молодость раз только бывает. И грех убивать любовь. Как человека убить грех, так и ее. А почему? Да потому, что с ней вместе и человека убьешь, а то, зауряд, и двух. Ручьи зазвенят, и порадуюсь твоему счастью. И мать твоя покойница порадуется. Живи с Верой. Имя-то какое... Вера... С верой и живи.
И задумался Вячеслав, свое давнее вспомнил. Голову на миг склонил. Но вот орлом глянул, бровей седых чуть коснувшись рукой.
- Да. Могий вместити... Иди в жизнь, сынок, в жизнь настоящую, а в ней и слезы, и радости. Не отрок ты давно. У самого глаза открыты. Но вот отцово спасибо тебе говорю за то, что от отца не бежишь, когда приспел такой твой день. Прими отцово спасибо.
По лицу ладонью провел Вячеслав и крикнул туда, наверх:
- Эй ты, озорник! Не больно на нас пороши. Айда на ту сторону!.. А ты вот что, Павел. За тебя нет страха в моей душе. И да не смущается твоя накануне великого твоего срока. Не раз от меня про меня слышал. Ныне твой срок настал. Приведет Бог, внуков увижу, внуков спрошу, на какой путь наставил их отец, а мой сын. И еще, Павел: не страшись. Ты силен.
Бессловно сидели. Глядели в чудо близящегося заката. Слышали лишь шорох лопаты Петра на крыше дома и тяжелое уханье сбрасываемого снега. И долго так. Сказал громко Вячеслав так, чтоб и Петр слышал:
- Айда, братцы, в дом! Зябко.
Когда под маленькой, на прожженной проволоке висящей лампой сидели у самовара, и Петр брату говорил быстро и весело про разное, жуя хлеб, Вячеслав сказал громко:
- А ты бы и брату поведал.
Павел кашлянул чуть и сказал:
- Слушай, брат, я женюсь скоро... Весной.
- На Верочке?
Вячеслав Яковлевич рассмеялся долгим радостно-тихим смехом. Петр молча глядел то на отца, то на брата. Вячеслав сказал, а смех еще не оставил его:
- Однако, сынок, загадка-то простенькая? Ась?
Все трое засмеялись. И хорошо было в нетесной горнице. Лампа рождала сильные тени в стыках бревен, там, где желтела конопатка. Рубаха Петра алела и алым отражалась в шестигранном медном самоваре.
- Так, детки, так, таитесь вы от меня, от старика. Только какой же я старик, по-настоященски... До шестидесяти далеко. Ну, так чтоб равенство, скажу: и я от вас не отставал, таил. А ныне ради праздника скажу секрет один. Ты, Павел, знаешь, на чьих приисках Ахтеров, твой тесть будущий служит? А?
- Как на чьих? «Меркурий». Компания.
- А вот слушайте, сынки. Брат мой, а ваш дядя, Семен Яковлич, не так давно прииски эти купил. Плохо дела шли. Наследники имя его прочь, и теперь компания на паях. Но больше двух третей акций у Семеновых наследников осталось. А Семеновы наследники, если не вру, один Семенович, сын его Никандр, да Макаровичи. Ныне слышно из них, Макаровичей, младший заведует и приисками, и всем. Так вот тебе, Павел, сюрприз. Ты с братом мне, а я вам.
Помолчал Вячеслав. И сыны его молча приняли тишину дома. Но младший весело смотрел в темные окна.
- Ты чего, озорник, смеешься? Из-за тебя мы здесь муку приемлем, а то бы мы балы задавали в столице. Ну, ладно, ладно. Верю. Так вот, Павел. Наследство тебя ждет. У тестя денег мало, у отца тоже. Тебе бы по судам пуститься, права свои восстановить. Отец, мол, помер, либо без вести пропал. А я Семену покойнику племянник родной. Вот бы переполоху-то...
- Отец...
- Ну, так, так. Плесни-ка чайку еще. Я к тому лишь, что и у меня секрет от сынов имеется.
Веселый краснощекий Петр крикнул:
- Да это вовсе не секрет, папа! Мы знали.
Много дум продумал за минуту Вячеслав Яковлевич и тогда сказал:
- Дети, я верю в вас. Петр, поздравь Павла в великий его канун. А теперь и вправду секрет. Нехорошо отцу от сыновей таить. Но не здесь. Нет, не здесь. Под иконами скажу. Многих страшных дней из жизни моей не знаете. Узнаете - полюбите. Не меня полюбите; полюбили давно, пред отцом не грешны. Жизнь еще полюбите, живую жизнь; а в ней и слезы, и радости. Ну, идем в спаленку.
И прошли в тихую, в маленькую спальную отца. И при свете лампад милых рассказал сыновьям все, чего не знали они про него до сего дня.
Степа с Юлией живут на Васильевском острове, на набережной. Степа к Васильевскому привык. Искали тогда квартиру. В том же доме нашли, где ранее Виктор жил и Зоя. По лестнице тогда знакомой идя, молчали, в глаза друг другу не глядели. В верхний этаж дошли. Квартира - совсем как хотели. И удобно, и светло, и к будущему году хозяин обещал мастерскую. Четыре комнаты. И перед окнами простор. Заняли. Безмерно счастье Степы. Свадьба была по закону, даже из церкви в карете приехали. И обед был, и Юлия в белом венчальном платье, помолодевшая, сидела и взоры подчас скромно-задумчиво от жениха отводила. И Цанетти был во фраке. Безмерно счастье Степы второй уже месяц. А Юлия подчас задумчива, молчалива. Товарищи Степы подшучивали:
- У Герасимова глаза как у теленка стали.
В Петербурге туманилась ранняя гнилая весна, когда приехала из Лазарева Зоя. Злые дворники рубили грязный слежавшийся снег, метлами гнали грязную воду; резиновые шины далеко бросали мутные брызги. Приехала пасмурная Зоя. Дни потекли безрадостные. В пути решила, что сразу к сестре пойдет. Говорить хотелось и поплакать. Но немало дней прошло. Не решалась. Долгие часы сидела в низком кресле в случайной противной комнате, тускло глядела в пустую яму своей жизни, и радовалось сердце, когда подступала внезапная волна ревности и злобы. Не всходило солнце над городом. И над Зоей висело тяжелое небо безнадежной пустоты.
