- Так это ж ты про Тараса Шевченко! - оживилась Яринка. - Мы тоже в школе те стихи проходили: "Роботящим умам, роботящим рукам перелоги орать, думать, сiять, не ждать i посiяне жать роботящим рукам".
- Вот видишь! Так принести?
- Да, да! И еще другие книжки.
На следующий же день еще утром Павлина принесла Яринке "Кобзарь". И оставила ее одну. Шевеля губами, молодичка поглощала строку за строкой и даже пьянела от большого волнения и душевного подъема. Могучая песня вливалась в грудь и переполняла ее. Сознанием, чисто практической крестьянской наблюдательностью Яринка не могла сообразить, почему "реве та стогне" Днепр широкий, а второй своею - поэтической - натурой, теми чувствами, которые овладевали ею, когда рисовала свои необыкновенные цветы или чистым голосом распевала, как ранняя пташка, знала и чувствовала, что именно так - "реве та стогне"... И знала: если б судьба дала ей способность вот так же слагать песни, как и Тарасу, то и она испытывала бы в душе то, чего не испытывали и не замечали другие. И еще понимала: чего не успело, а может, и никогда не успеет воспеть ее сердце, давно уже, вымучившись ее болями, вложил в песню Тарас.
Сидела и плакала: от жалости к себе и от умиления: вот кто мой родной отец - он и пожалел меня, и приголубил, и плакал над моей судьбой, и утешал меня.
И хотя не говорил мне: "Бедная ты, бедная!" - не жалел меня, как бабка Секлета, подвывая деланным святошеским плачем, а ласкал суровой мужицкой любовью - пойми свою силу, дочка! - любил, лелеял, не как мать: "Терпи, мол, детка, все мы терпим!", а его любовь праведнее - "Не покоряйся злой силе и в этом будь тверда!"
Все было так ново и необычно, что Яринка будто забыла про себя, про свое увечье. И ей хотелось сейчас только одного: чтобы как можно больше людей узнали об этом новом мире, который восторженным взглядом увидела она.
И ломким от страстного нетерпения голосом пыталась читать матери. Некоторое время София слушала, моргая, то ли ничего не понимала, то ли душа у нее была глуха к этому, торопливо бросала: "вот я сейчас" - и исчезала надолго, вероятно считая Яринкин восторг чудачеством или очередным капризом.
И Яринка поняла: ее мать никогда не слагала песен - даже в мыслях своих. Терпеть легче, чем страстно и нетерпеливо, горячими, как угли, словами разжигать песню или, замирая от страха и дерзости, рисовать и раскрашивать невиданные и небудничные цветы.
Усталая и счастливая, Яринка откладывала книжку. А в ушах продолжали гудеть далекие колокола, рокотали цимбалы, наигрывали скрипки. И мир, если закрыть глаза, кружился в неудержимом танце. И могучая сила подхватывала и кружила ее.
Целыми днями нельзя было оторвать Яринку от книжки. София стала уже побаиваться: не зашел бы у дочери ум за разум. Остерегалась говорить про это с Яринкой сама, направляла к дочери Степана, когда приезжал домой.
- Да скажи ты ей, - в отчаянии заламывала руки, - и так искалечена, а то еще и умом тронется!
- Дура! - кричал Степан. Он все еще злился на жену и не очень выбирал слова. - Дура ты со своими живоглотами да бабками-шептухами! В этом, может, ее счастье, что нашла что-то себе по сердцу!
- Ну, смотри! Ты-ы мне смотри! Если что...
- Если что, так я с тебя шкуру спущу!
И София, тяжело вздохнув, - пропала ее власть в этой хате, - должна была верить ему не только в то, что с Яринкиным умом ничего плохого не произойдет, но и в то, что он с нее, некогда властной жены и хозяйки, спустит-таки шкуру.
- Замордуете вы меня! - сокрушенно покачивала она головой.
- Сто лет проживешь, ничего с тобой не сделается! - широко разводил Степан ладонями на уровне бедер. И усмехался зло и язвительно: - И меня похоронишь, и даже ее переживешь!..
- Если и переживу тебя - да где там! - то не иначе, как по божьей воле, - с напускной кротостью отвечала София. - Видит бог!
Каждый день приходила Павлина, рдея своим смуглым румянцем, свежая и пригожая, приносила ненавязчивую бодрость и неосознанную веру. Болтали о разном, но ни разу гостья не заводила разговор о книжке. Вероятно, остерегалась внутреннего отпора.
Но вот настало наконец время, когда Яринка с сожалением и радостью перевернула последнюю страницу.
- Всю прочитала, - с гордостью сказала она Павлине. - Ну ничегошеньки не пропустила... А ты мне, будь добра, принеси еще. Чтоб хорошая такая да жалостливая... чтоб про любовь... да про людей красивых и добрых...
- Так люди бывают всякие. А в книжках правду описывают.
- Не нужно мне про злых... Насмотрелась...
Когда же приехал Степан, Яринка попросила его:
- Тата, купите мне книжку.
- Какую?
- Да "Кобзарь".
И когда отчим привез, прижала книгу к груди, как ребенок любимую куклу, расцвела:
- Ох, какие вы, тата, какие!.. - Внезапно схватила его руку и - не успел смекнуть - поцеловала ее. - Такие вы, тата, такие уж!..
Степану душно стало. Не мог вымолвить ни слова, поперек горла стал какой-то клубок, и он, чтоб не расплакаться, опрометью кинулся из комнаты.
Яринкино общение с "Кобзарем" не прошло впустую. Ей казалось, что она стала более сильной. И если в первые дни после возвращения домой была раздражительна и нетерпима, то теперь подобрела даже к матери. И это было не примирение, а снисходительность и терпеливость более сильного. Но, ежедневно думая о матери, решила для себя: "Никогда не буду угодничать. Ни перед кем на свете. Никогда не буду покоряться ничьим прихотям. Никогда не буду жить чужим умом". Так учил ее Тарас не только песнями, но и всей своей жизнью.
Яринка опять принялась разрисовывать стены. Стояла на лавке на коленях, тянулась вверх, как стебелек к солнцу.
Качала головой София, бурчала себе под нос - ох, чудачит! - но уже побаивалась дочки. Послушно ходила к Меиру, покупала водяные краски, пережигала глину, готовила отвары из лука и ольховой коры. Приносила все эти красители в черепочках, ставила на лавке, сложив руки на груди, многозначительно вздыхала. А вслух льстила:
- Ну, ты гляди! Вот чудно!.. И в церкви ничего подобного не увидишь.
Снова молчала, сопела. А потом начала вкрадчиво:
- Вот как-то иду я в лавку, как вдруг встречаю сваху. Поклонилась она мне низенько, как положено, да и говорит: "Чудеса, да и только! Все еще никак, говорит, не поверю, что дети наши разошлись. И чего не хватало? При отце, при матери роскошествовали, жили себе, как голубь с голубкой, ан тут тебе такие чудеса!.. Данько такой нервеный стал, как спичка! Сидит над своей "морокой" да все кольца нанизывает и хоть бы словом обмолвился. А спросишь чего, - только глянет: "Не троньте меня, я отчаянный!" Так вот, к примеру, как поправится Ярина, то пускай бы извинилась перед мужем, а мы со стариком препятствий не имеем. Пока не была поувечена, так робила ж... А Данько так мучится, во сне зубами скрежещет да подушку обнимает..." А я и говорю... а я так себе думаю... а я и думаю... Ой, да не стоит об этом болтать, а то вон с чушкой еще не управилась... Ну, пошла, пошла...
Повернулась Яринка, долго смотрела вслед матери.
И никаких чувств не было в ее сердце - закаменело.
И не сердилась на мать. И не жалела.
Не имела к ней жалости и тогда, когда София вбежала в комнату вся в слезах:
- Ой, горе нам, горе! Ой, несчастные мы!.. Там всем селом пошли ловить Данилу. Мужики с кольями, а Ригор с ливольвертом! Ой мать наша, пресвятая богородица, заступи!.. Болтают: хотел вроде задушить учителева сынка!.. Ну, Иван Иванович! Думала, он такой, а он во-он какой!..
- "А он вон какой!" - язвительно засмеялась Яринка. - Обиделся, что сына его хотели задушить!.. Ну чего тут обижаться?! Пускай бы и задушил!
- Как - задушил?! Или Данько бога в сердце не носит? Или ленивых родителей сын?..
- А он бы и мать родную замордовал! Он бы и вас в прорубь бросил! Только - буль! - над вами - буль!.. А теперь и милиция будет его ловить. И тата наш. А тата поймают! У них ружжо и сабля вострая! Да еще праведные тата наш... не как другие... которые болеют душой за живоглотов разных, за бандюг да душегубов!
- Яри-и-ина!..
- Что-о-о?!
- Ну, Яри-ина! Не терзай мое сердце!.. Оно и так уже на четыре половины трескается!..
- С чего ему трескаться? Оно у вас глухое. Отчего не треснуло, когда меня те живоглоты мучили?.. А вот теперь вы плачете, а я смеюсь! Ха-ха-ха! Так мне смешно! Так мне забавно!..
- Бож-же ж ты мой!..
- Вот как мне смешно! И доле моей горькой смешно! И моим молодым годам пропащим! И сердцу моему! И моим ногам!.. Ой, сме-еш-но-о-о мне... ой, сме-ешно-о-о! Ой, смею-у-усь я... слеза-а-а-ми-и-и кровавы-и-ими... сме-е-ею-у-усь... сме-е-ею-у-у...
Слезливая София и сама начала рыдать.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой Иван Иванович измеряет чужую беду
собственной и сообщает очень важную новость
Увидев у себя во дворе Кузьму Дмитриевича Титаренко, я не очень обрадовался. И он, очевидно, об этом знал. Качнувшись в пояснице, стоял передо мной, жевал губами и долго не мог вымолвить ни слова. И хотя я очень хорошо представлял меру его унижения, однако смущения не чувствовал.
