— Ну, вотъ, послѣ этого письма, я и разыгралъ роль палача. Еслибы я его не убилъ, онъ, въ отместку, убилъ бы меня. А еслибы промахнулся, то сталъ бы искать новой ссоры, новаго поединка. Вообще жаль этого человѣка. Мало такихъ хорошихъ, симпатичныхъ, честныхъ и несчастныхъ людей.
— Честныхъ? — спросила баронесса, знавшая кое-что отъ Герцлиха.
— Да… Честныхъ, честнѣйшихъ… Но больше ни слова не скажу. Бросимте тревожить память несчастнаго человѣка. Пускай все останется въ тайнѣ. Онъ такъ хотѣлъ. Какое несчастіе для mamzelle Скритицыной, что она не пошла за него замужъ, не рѣшилась бѣжать! Она была бы счастлива съ нимъ. Такихъ людей мало на свѣтѣ… Ихъ совсѣмъ почти нѣтъ въ наше время… Но довольно. Царство ему небесное.
Графиня была бурно радостна, встрѣтивъ графа невредимымъ; на утро послѣ возвращенія его, между ними произошла снова ссора, какія бывали всегда. Но поводъ былъ новый. До сихъ поръ поводомъ служила ревность Коры, или же черезчуръ рѣзкія выходки графа, иронизированіе, обидныя шутки… Кора иногда теряла терпѣніе и отвѣчала, что она не рабыня его, не содержанка его, не актриса Діана Д'Альбре, привыкшая въ грубому обращенію своихъ содержателей.
Къ этихъ размолвкахъ на нѣсколько дней, на недѣлю, волновалась одна Кора. Загурскій же всегда добродушно относился въ «горячкѣ» Клеопатры Михайловны, какъ называлъ онъ ее принтомъ, и нетерпѣливо ждалъ, чтобы она перестала «дуться».
На этотъ разъ ссора произошла крупная и совершенно иного характера. Графу снова были нужны деньги… Его дуэль подняла на ноги его кредиторовъ… Онъ вернулся невредимъ, но кредиторы, разъ поднявшись, не отступали, будто боясь другой, второй дуэли…
Денегъ у графини не было… У нея было только письмо, полученное наканунѣ отъ управляющаго, приходившаго въ отчаяніе, что «ея сіятельство» не даетъ приказаній и указаній, какъ поступать въ виду продажи ея главнаго имѣнія.
Убѣдясь лично изъ письма управляющаго, которое Загурскій внимательно прочелъ, въ какомъ положеніи денежныя дѣла графини, онъ началъ смѣяться, подшучивать, но кончилъ тѣмъ, что заявилъ:
— Alors, ma bonne, je vous tire ma révérence… Мнѣ нужна женщина, которая могла бы мнѣ иногда помочь, выручить… И я займусь теперь пріисканіемъ такой… Если не янки въ юбкѣ, эта «свайка», то другая какая. Лучше бы эта. Но вѣдь она пожелаетъ, конечно, бракосочетанія, а я до такихъ сочетаній не охотникъ. Стало быть, надо другую какую искать. Есть у меня одна на примѣтѣ, но въ ней нѣтъ ни молодости, ни красоты, ни забавности… Зато состояніе… приличное, года на три хватитъ… Такъ вотъ, ma bonne, пожалуйста, ne m'en voulez pas.
— Ты серьезно говоришь? — спросила Кора, мѣняясь въ лицѣ отъ гнѣва.
— Понятно. Какія тутъ шутки! Sérieux comme la mort.
— Хорошо. Помни только, что я этого никогда не позволю и не допущу.
— Ба! Какимъ же это образомъ, Клеопатра Михайловна? — разсмѣялся Загурскій дерзко, почти нахально, что противорѣчило его изящной фигурѣ.
— Я этого не позволю! Слышишь? Не по-зво-лю! — протянула Кора дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ.
— Vous êtes ridicule, ma bonne! — воскликнулъ Загурскій, вставая. И, взявъ шляпу, онъ надѣлъ ее на голову…
— Впрочемъ, franchement… — заговорилъ онъ, хихикая. — Вѣдь мы другъ другу ужъ успѣли и надоѣсть. Ça а duré trop. Ты какъ-то будто постарѣла! Tu es fanée, ma chère fleur. Да потомъ длинные романы à la Eugène Sue скучны, пріѣлись. Теперь въ модѣ Мопассаны… Des études, des ébauches… Такъ и въ жизни. Къ любви… Да. Да. Ça а duré trop.
— Графъ Альфонсъ Загурскій, извольте выйти вонъ! — вскрикнула Кора, указывая на дверь.
Лицо Загурскаго вдругъ потемнѣло, и онъ, грозясь пальцемъ, глухо выговорилъ:
— Ну, я этого слова не забуду, графиня.
Между тѣмъ, вскорѣ же по возвращеніи въ Парижъ вмѣстѣ съ своимъ секундантомъ, взятымъ случайно и необдуманно, Загурскій раскаялся.
Онъ встрѣчалъ Мойера въ обществѣ, зналъ, что тотъ журналистъ — полу-румынъ, полу-французъ, умный, благовоспитанный. Заняться опредѣленіемъ, что это за личность и какая у него репутація, Загурскому и на умъ не пришло.
Оказалось, что въ Парижѣ и въ особенности въ большомъ свѣтѣ, куда журналистъ протерся, на него многіе смотрѣли такъ же, какъ и баронъ Герцлихъ…
Многіе, конечно, полюбопытствовали узнать, на какихъ условіяхъ состоялся поединокъ. По словамъ Мойера, все было просто, правильно и законно. По мнѣнію же людей даже несвѣдущихъ, оказалось вдругъ, что дуэль была не поединкомъ, а простымъ убійствомъ. Первый выстрѣлъ принадлежалъ графу Загурскому, какъ оскорбленному, а между тѣмъ разстояніе между противниками было назначено — въ шесть шаговъ. Стрѣляя отлично, графъ могъ промахнуться только умышленно… Поэтому пуля и положила на мѣстѣ противника, войдя въ щеку и выйдя въ затылокъ. Мойеръ оправдывался тѣмъ, что ему поручено было поставить самыя тяжелыя условія, и д'Ульгату слѣдовало ихъ смягчить и не соглашаться.
Самъ Загурскій объяснялъ, что и на двадцать-пять шаговъ онъ попалъ бы все-таки въ голову противника, такъ какъ на этомъ разстояніи на десятокъ выстрѣловъ въ игральную карту болѣе двухъ промаховъ никогда не дастъ.
Однако нашлись люди въ той же пестрой экзотической средѣ, которые будто избѣгали графа.
Д'Ульгатъ не могъ оправдать противную сторону, такъ какъ все еще оставался съ тѣломъ убитаго въ Женевѣ, гдѣ предполагались похороны.
Найдя на Френчѣ письмо на свое имя, онъ узналъ, что долженъ телеграфировать въ Ирландію, его матери… Въ ожиданіи ихъ, д'Ульгатъ пробылъ около недѣли въ Женевѣ, а когда вернулся въ Парижъ, то встрѣтилъ также холодный пріемъ во многихъ домахъ, гдѣ бывалъ.
Установилось общее мнѣніе, что хотя корректный англичанинъ, принятый въ большомъ свѣтѣ, и оказался вдругъ сомнительной личностью, тѣмъ не менѣе это не давало, конечно, права польско-русскому графу и двумъ французамъ убить его какъ собаку…
Однако вскорѣ же всѣ тѣ, кто не кланялись, или избѣгали, или косились, или были холоднѣе по отношенію къ Загурскому, Мойеру и д'Ульгату, постепенно снова стали вести себя съ ними по прежнему.
Поводомъ послужило письмо госпожи Френчъ, напечатанное въ «Mappemonde», въ которомъ уже очень пожилая и почтенная женщина объясняла, что ея старшій сынъ искалъ смерти. Если графъ Загурскій изъ чувства долга не хочетъ огласить то, что знаетъ, и себя оправдать, то она, мать покойнаго, считаетъ своимъ долгомъ увѣрить всѣхъ, что графъ велъ себя при поединкѣ и продолжаетъ теперь вести себя какъ истинный джентльменъ.
Умный былъ человѣкъ докторъ Рудокоповъ, а поступилъ какъ младенецъ или какъ односторонне умный человѣкъ, не признающій бытія того, чего онъ не видитъ или не понимаетъ. Любовь для Рудокопова не существовала. Онъ признавалъ настроеніе любовное, которое, какъ музыкальная пьеса, прозвучитъ и канетъ куда-то… Колебаніе воздуха отъ звука прекратилось — и нѣтъ ничего… А гдѣ же этотъ романъ, или noctumo, или симфонія? Въ нотахъ — каракульки, въ инструментѣ совсѣмъ ничего не осталось, въ воздухѣ тоже ничего. Что летало — улетѣло. Въ мозгу, въ памяти что-то осталось, но это — отраженіе того, что было, а не само оно.
Такъ и любовь… Симфонія… Хорошая… Но это не дѣйствительность. Это — миражъ… И непремѣнно проходящій и краткосрочный. Въ противномъ случаѣ, это — притворство или сумасшествіе.
Рудокоповъ самъ никогда не любилъ ни одной женщины и, по его словамъ, встрѣчалъ, только куколъ, самокъ, психопатокъ. Однако онъ соглашался съ опредѣленіемъ одного изъ своихъ товарищей по университету и сознавался, что онъ самъ — «существо средняго рода». И надо говорить про него: «Сіе Адріано Рудокопово». При чемъ «оно», существо доброе и дѣльное, женщиной быть не можетъ, а мужчиной быть не хочетъ.
Считая, что у его Любочки, которую онъ любилъ, тоже было «настроеніе», тоже прозвучала въ ней и улетѣла симфонія любовная, Рудокоповъ отнесся небрежно къ извѣстію о смерти «сумнительнаго англичанина», падкаго на приданницъ.
Когда пришло извѣстіе о катастрофѣ, Дубовскій запретилъ людямъ въ домѣ и равно просилъ знакомыхъ обождать и не объявлять объ этомъ Эми, чтобы понемногу приготовить ее въ извѣстію.
Рудокоповъ обѣщалъ молчать, но самъ думалъ:
«Да, ея Френчъ уже давно умеръ. Она сама это понимаетъ и даже чувствуетъ. Что же ей до этого другого Френча, что теперь застрѣлили»…
И докторъ, болтая о чемъ-то съ Эми, уже вполнѣ оправившейся, не вытерпѣлъ и сказалъ:
— Ну, Любовь Борисовна, отъ вашей парочки Френчей, знаете, совсѣмъ ничего не осталось. Одного вы похоронили, а другого Загурскій прикончилъ.
— Какъ? Когда?.. Они дрались развѣ? — спокойно спросила молодая дѣвушка.
— Да, и графъ его убилъ наповалъ.
Эми посидѣла нѣсколько мгновеній молча, потомъ начала бѣлѣть, а затѣмъ опрокинулась на подушки безъ сознанія и не приходила въ себя два часа, несмотря ни на какія употребленныя средства. Придя въ себя, она показалась доктору въ крайне странномъ и, конечно, опасномъ положеніи.
