Маяковский
Владимир Владимирович Маяковский (1893–1930), в отличие от Демьяна Бедного, действительно был наделен большим поэтическим даром. Но талант Пастернака или Ахматовой ничуть не меньше, однако в советской топонимике был увековечен именно Маяковский. Причина тому — отнюдь не мастерство стихосложения, а содержание его творчества.
Историческая, тысячелетняя Россия вызывала у Маяковского только отталкивание: «Я не твой, снеговая уродина» («России», 1916). Неудивительно, что после некоторых колебаний, он отказался защищать родину во время войны с Германией. «Идти на фронт не хочу. Притворился чертежником» (автобиография «Я сам», 1922–1928). Обеспечив свою безопасность (работа чертежника давала «бронь»), поэт гневно обличал «буржуазных обывателей»: «Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?!» («Вам!», 1915).
Маяковский с восторгом приветствовал разрушение исторической России и расправу с ее многовековой государственной символикой: «Смерть двуглавому! Шеищи глав рубите наотмашь! Чтоб больше не ожил» («Революция», 1917). Сразу после захвата власти большевиками он отдал им свой талант: «Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось» («Я сам»). Патриотизм Маяковского («я землю эту люблю», «пою мое отечество» и т. д.) распространяется только на коммунистическое государство. Его «отечество» — это «страна-подросток» (поэма «Хорошо», 1927), которая возникла в 1917 г. и не имеет связи с исторической Россией.
Людей, которые пытаются сохранить хоть какую-то память о дореволюционной жизни — «то царев горшок берегут, то обломанный шкаф с инкрустациями», — Маяковский именует «слизью» («За что боролись?», 1927). Поэт утешает «братишек», удрученных существованием такой «слизи»: «Вы — владыки их душ и тела, с вашей воли встречают восход. Это — очень плевое дело… эту мелочь списать в расход» («списать в расход» — в то время означало «расстрелять»). Революция, по словам Маяковского, терпит «эту мелочь», «рядясь в любезность наносную», пока они «строят нам дома и клозеты и бойцов обучают торгу» (там же).
Произведения Маяковского послеоктябрьского периода содержит восхищение убийством «классовых врагов» или призыв к такому убийству: «Жарь, жги, режь, рушь!» (поэма «150 000 000», 1919–1920); «Хорошо в царя вогнать обойму!» (поэма «Владимир Ильич Ленин», 1924). Насилие должно принять всемирный масштаб: «Крепи у мира на горле пролетариата пальцы!» («Левый марш», 1918). «Мы тебя доконаем, мир-романтик! Вместо вер — в душе электричество, пар. … Всех миров богатство прикарманьте! Стар — убивать. На пепельницы черепа!» («150 000 000»). В стихотворении «Владимир Ильич!» (1920) поэт открыто благодарит Ленина за ясное указание, кого убивать: «Теперь не промахнемся мимо. Мы знаем кого — мети! Ноги знают, чьими трупами им идти». И это отнюдь не метафора: сотни документов, раскрывающих правду о массовых зверствах большевиков (в том числе документов за подписью Ленина), говорят о прямом смысле этих слов.
Вполне логично поэтому прославление Маяковским тех, кто эти убийства совершал. Поэт указывает юношам, «делать жизнь с кого — с товарища Дзержинского» («Хорошо», 1927); его восхищает «лубянская лапа Чека», которая диктует всем прочим свою волю: В эпоху «великого перелома», когда партия приказала «уничтожить кулачество как класс», Маяковский пишет «Урожайный марш» (1929): «Вредителю мы начисто готовим карачун. Сметем с полей кулачество, сорняк и саранчу». Поэт слагал сентиментальные стихи о слезинке лошади, поскользнувшейся на Кузнецком мосту («Хорошее отношение к лошадям», 1918), но убийство миллионов «вредителей-кулаков» — наиболее трудолюбивых русских крестьян — вызывало у него только бодрое оживление.
Маяковский охотно участвовал в глумлении большевиков над Церковью: таковы его сочинения «После изъятий» (1922; имеется в виду изъятие церковных ценностей), «Строки охальные про вакханалии пасхальные», «Не для нас поповские праздники» (1923), «Надо бороться» (1929). Агитпоэма «Обряды» (1923) была призвана опорочить в сознании народа совершение таинств. Поэт клеветал на святителя Тихона: «Тихон патриарх, прикрывши пузо рясой… ростовщиком над золотыми трясся: „Пускай, мол, мрут, а злата — не отдам!“»
Маяковский прибегал к клевете и в других случаях, требующих создать зловещий образ врага. Работая в «Окнах РОСТА», он перекладывал в стихи советские мифы о белых как о насильниках и погромщиках, главное удовольствие которых — издеваться над беззащитными крестьянами. Эти стихи фантастически лживы. Например, в «Сказке о дезертире…» (1920–1923) на занятой белыми территории мужик якобы вновь работает на барщине (отмененной вместе с крепостным правом в 1861 г.), «а жена его на дворе у господ грудью кормит барскую суку»
Голод в Поволжье стал для Маяковского поводом проклясть «заморских буржуев», которые на самом деле вели акции помощи голодающим и спасли миллионы от смерти. «Пусть столицы ваши будут выжжены дотла! Пусть из наследников, из наследниц варево варится в коронах-котлах!» («Сволочи!», 1922). Так у Маяковского было развито чувство благодарности.
По убеждению Маяковского, уничтожить надо не только «классового врага» (белогвардейца, кулака), но и нейтрального «обывателя», «мещанина» — то есть того, кто не стремится добивать старый мир, а хочет просто жить обычной жизнью — устраивать свой быт, растить детей. Таких людей поэт называет «мурлом» и «мразью» («О дряни», 1921). Их вина в том, что они «свили уютные кабинеты и спаленки», у них есть пианино, самовар и канарейка. За это они должны быть стерты с лица земли: «Изобретатель, даешь порошок универсальный, сразу убивающий клопов и обывателей» («Стихи не про дрянь, а про дрянцо…», 1928).
Маяковский настойчиво отвергает идею исторической преемственности, в том числе и преемственности поколений: «Довольно жить законом, данным Адамом и Евой! Клячу историю загоним» («Левый марш», 1918); «А мы — не Корнеля с каким-то Расином — отца, — предложи на старье меняться, — мы и его обольем керосином и в улицы пустим — для иллюминаций» («Той стороне», 1918). Одобрение отцеубийства в контексте его творчества закономерно (ср. призыв убивать стариков в «150 000 000»). Ненависть к таким общечеловеческим ценностям, как семья и уважение к родителям, Маяковский сохранил навсегда: «Я не за семью. В огне и в дыме синем выгори и этого старья кусок, где шипели матери-гусыни и детей стерег отец-гусак!» («Любовь», 1926).
Надо признать, что никто так ярко не изобразил менталитет большевика, как это сделал Маяковский. Сталин это понимал и не даром изрек свою известную похвалу в его адрес. Если не искать желаемое между строк, то ни одно слово Маяковского не подтверждает версию о том, что в последние годы он разочаровался в большевизме. «Я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек» («Во весь голос», 1930). «Я от партии не отделяю себя», — заявил он на своем творческом вечере 25 марта 1930 г., за несколько дней до самоубийства, продолжая: «И двадцать лет моей литературной работы — это, главным образом, выражаясь просто, такой литературный мордобой, не в буквальном смысле, а в самом хорошем!»
Именно за этот «мордобой», а не за поэтическое мастерство, Маяковского чтят топонимы, связанные с его именем. А их немало и по сей день. Грузинскому селу, где родился Маяковский, возвращено старое имя Багдади, но улицы и площади, носящие его имя, сохраняются во множестве. В Москве есть станция метро Маяковская под площадью, которой в 1994 г. возвращено название Триумфальная, есть такая станция и в Петербурге. Переулок Маяковского затаился в Таганской управе Москвы.
Николай Островский
В массовом сознании Николай Алексеевич Островский (1904–1936) — героическая личность: неизлечимо больной, слепой писатель создавал книги, зовущие на борьбу «за счастье народа». Островский действительно мужественно сопротивлялся своему мучительному недугу, но сам этот страшный недуг был следствием его участия в борьбе коммунистов за тотальную власть над Россией. Этой борьбе, не брезгуя никакими методами, Николай Островский безраздельно посвятил всю жизнь.
С четырнадцати лет он был связан с партией большевиков: сначала выполнял мелкие поручения (клеил листовки и т. п.), в 1919 г. вступил в комсомол. В те годы стать комсомольцем означало реально участвовать в насильственном установлении советской власти и организованном ею терроре. «Вместе с комсомольским билетом мы получали ружье и двести патронов», — вспоминал Островский. Он добровольно вступил в батальон особого назначения ИЧК (Изяславской Чрезвычайной комиссии). Это значит, что подросток сознательно примкнул к людям, уже запятнавшим себя кровью (чем занималась ЧК, хорошо известно). В составе этого отряда Островский участвовал в Гражданской войне. Впоследствии он с гордостью писал своему врачу, что вдохновлялся идеей «уничтожить классового врага… Мы ураганом неслись на вражьи ряды, и горе было всем тем, кто попадал под наши удары».
