чашка остывшего чая. Он медленно его выпил. Потом ответил на пару мейлов. Ни в одном из своих писем он не упомянул ни о своем уходе, ни о грядущей революции, а потом он стал ждать.
Он подождал, пока все не уйдут из здания. Он ждал неподвижно в своем кресле, где просидел последние тридцать три года. За это время тут мало что изменилось. А теперь начнутся перемены. После него.
Хофмейстер ни о чем не думал. Ни о своем будущем, ни о времени, которое он провел здесь, ни о своей супруге, ни о своих детях, разве что мимолетно подумал о Тирзе. О том, что она не должна узнать об этом, что никто не должен узнать об этом. Это был позор. И он вдруг понял, что всю свою жизнь работал, чтобы в результате прийти к этому позору. Снова и снова он слышал, как директор спрашивает его: «А какого успешного автора ты открыл для нашего издательства за столько лет работы здесь?» Он не мог найти ответ на этот вопрос. Он пытался взращивать таланты, но все они умирали, так толком и не успев взойти. Но разве в этом была его вина?
Убедившись, что все ушли и в здании остались только уборщицы, он поднялся и подошел к окну. Он посмотрел на сад, где он летом ел на обед свои бутерброды и фруктовый салат с коллегами-старожилами и куда теперь, после запрета курения в офисах, выбегали с сигареткой сотрудники. Он стоял и смотрел на этот сад, и в его взгляде не было никакой грусти, от силы удивление, что он больше никогда его не увидит. Что прощание наступило так скоро и так походя. Да, именно так, прощание второпях.
Он вдруг вспомнил исчезновение своей супруги, она тоже ушла без предупреждения. Его тогда удивил даже не сам ее уход, он подозревал о такой возможности, а скорее то, что она не вернулась, вот что его поразило. Когда Иби и Тирза ложились спать, он подолгу, иногда часами, сидел возле телефона, в ожидании и в сомнениях, перебирая в голове, что он ей скажет, если она вдруг позвонит. Признаться себе, что она давно бы уже позвонила, если бы хотела позвонить, было для него слишком больно. Он так хорошо запомнил это, запомнил навсегда.
Постояв у окна пару минут, он посмотрел на часы и тихо сказал сам себе: «Нужно собирать вещи, у меня много дел».
Он принес на работу не так уж много личных вещей. В отличие от коллег, которые изо всех сил старались превратить рабочий кабинет в подобие собственной гостиной, он оставил свое довольно обширное по сегодняшним меркам рабочее пространство максимально свободным и скромным.
Он, конечно, развесил на стенах фотографии своих детей, сделанные в разное время. Младенцы, детсадовцы, подростки. Пара фотографий была приклеена липкой лентой прямо к монитору. Он очень осторожно отклеил их, чтобы не повредить. Потом бережно положил их в ежедневник, чтобы не помялись. На стене висела открытка от Тирзы, она отправила ее отцу, когда ездила с классом на экскурсию в Рим. Он повесил ее на стену, хоть та поездка была уже полтора года назад, но слова на ней были очень трогательные. Примерно раз в неделю он переворачивал ее, чтобы прочесть совсем короткий текст, который начинался со слов «Любимый папа».
У клавиатуры стоял деревянный верблюд, его привезла Иби из путешествия в Египет. Хофмейстер пошел в туалет, отмотал туалетной бумаги и тщательно завернул верблюда, чтобы тот не сломался в сумке, пока он будет ехать домой на велосипеде.
На стене висел еще рисунок Тирзы, ее автопортрет. Его он тоже отклеил с большой осторожностью. Чтобы ни рисунок, ни стена не пострадали.
Комната опустела. Хофмейстер выдвинул по очереди ящики стола, чтобы проверить, ничего ли он не забыл, но там его вещей не было. Он не стал затягивать. Его жизнь работающего человека прошла, причем очень быстро и к тому же довольно незаметно. Он не открыл ни одного значимого автора, вот и все.
В коридоре он встретил уборщика-афганца. У Хофмейстера всегда было смутное подозрение, что этот уборщик работал на Талибан [1], но он никогда не высказывал этого вслух. А теперь уже никогда и не выскажет. Проходя мимо него, он вежливо бросил: «Добрый вечер», хоть и не сомневался, что с этим афганцем и со всеми ему подобными в страну запустили троянского коня.
Когда он снимал замок с велосипеда, то вдруг вспомнил, что у него в портфеле до сих пор лежит рукопись одного автора из Азербайджана, тот выслал ему английский перевод для рецензии. Хофмейстер достал ее и хотел вернуться, чтобы оставить на столе для своего преемника, но потом постоял немного у велосипеда с рукописью в руках и снова убрал ее в портфель. Никто ее не хватится. Все теперь будет по-другому.
Вот так за месяц до выпускных экзаменов Тирзы он стал свободным человеком. Свободным от обязательств, свободным от существования наемного работника, свободным от финансовых забот — потому, что ему продолжали платить, — свободным от мероприятий, которые он ненавидел, но должен был там присутствовать. Например, производственные совещания. Дарованная ему внезапная свобода казалась бескрайней пустыней.
Дома он спрятал деревянного верблюда, фотографии и рисунок в ящик с трусами. А потом отправился готовить две порции карбонада из баранины. И пока он занимался готовкой, все время повторял себе: «Это позор. Когда ты не нужен — это позор. Может, я никогда и не был там нужен». Когда он высказал эту мысль вслух, ему ненадолго стало легче. Как будто он подставил своей ненужности подножку, обойдясь с ней так беспардонно. Он достал мельницу для перца и засыпал в нее новую порцию черных горошин.
— Как прошел твой день? — спросила Тирза за ужином, когда доела все до крошки.
— Хорошо, — кивнул он. — Очень много работы, мы сейчас готовим осенний каталог. Он будет очень красивый. А у тебя как? Как твоя лабораторная в школе?
На следующее утро он, как обычно, около девяти утра отправился на велосипеде в сторону центра города, повесив на руль портфель. Доехав до площади Лейдсеплейн, он понял, что это, возможно, была не слишком хорошая идея. Что он забыл в центре? Он мог сесть где-нибудь в кафе, но туда в любой момент могли зайти его коллеги и непременно стали бы спрашивать его, что он тут делает, в кафе посреди рабочего дня. Он слез с велосипеда, подумал пару минут, а потом развернулся и поехал в южном
