Не прошло и нескольких секунд, как опять постучали в дверь.
Это была высокая женщина, черноволосая и… Она была ему знакома, неизвестно почему. Ах да.
– Проходи, проходи.
Теперь он вспомнил. Он видел ее вчера вечером в ресторане. То есть она в этом отеле работала постоянно. Красивая женщина, ничего не скажешь.
Он сел на кровати, потушил сигарету и помог ей снять малюсенький пиджачок. Не спрашивая, что ей налить, приготовил два виски со льдом и представил, что она уже раздета. И усмехнулся от удовольствия.
– Как тебя звать?
– Кэтти.
– На, выпей…
Она послушно взяла бокал. Сделала вид, что отпила глоток, и улыбнулась. Похоже было, что она бы предпочла поскорее приступить к делу. А ему, наоборот, хотелось потянуть время. Так что он указал на ее сумочку:
– Послушай, у тебя сигаретки не найдется?
– Я не курю.
– Ну ничего, не важно, не важно.
Номер Два был человеком очень уверенным, если нужно кого-нибудь застрелить. Однако в других жизненных ситуациях он был скорее неуклюж. И все-таки время он провел прекрасно, а о том, насколько все это дело понравилось ей, расспрашивать не стал, и по завершении процесса они некоторое время полежали рядом, обнаженные, оба молчали, вспоминали и мечтали. Тут Номер Два не вытерпел и сказал, подожди минуточку, я сейчас приду.
– Куда ты вдруг собрался?
– За сигаретами. Я на одну секунду. Я видел автомат прямо тут, рядом…
Он был уже в коридоре, босиком, в одних пижамных штанах и футболке с длинным рукавом, с горстью мелочи в ладони. Кэтти, лежа в постели, брезгливо поморщилась, чтобы выразить свое презрение всем неумеренным курильщикам. Номер Два этого не заметил, потому что был уже на другом конце коридора, пытаясь разобраться в монетах: ему никогда не удавалось отличить одну от другой. Так, пусть будет «American Red», потому что ничего лучшего у них тут нет… Ух, как я мало денег взял. Он глазам своим не верил, но горсти мелочи едва-едва хватало на одну пачку. Когда он опустил последнюю монету в автомат и только собирался нажать на кнопку, чтобы пачка упала к нему в руки, какая-то сила бросила его прямо на автомат. Через несколько мгновений раздался оглушительный грохот. Он в ужасе обернулся, но увидел только облако дыма, хотя прекрасно понял, что произошло. Номер Два бросился бежать вниз по лестнице и, когда сообразил, что делает, уже стоял посреди улицы незнакомого города, в пижамных штанах, босиком и без единой сигареты. Во взрыве, уничтожившем его будущее, холодильник, гостиничный номер и Кэтти, он услышал не «паф», а «бабах».
If man is five,
then the devil is six,
and if the devil is six,
then God is seven.
This monkey is gone to heaven.
Блэк Фрэнсис [110]
Никогда я не чувствовал себя до такой степени опустошенным, как в ту чрезвычайно важную в моей жизни минуту, когда поезд с грохотом устремился в туннель, пассажиры, как вереница беспокойных муравьев, направились к выходу, а я остался один на станции «Майорштюн» [111], и никого со мной рядом не было, и до меня донесся свист. Сначала мне было невдомек, что к чему, но очень скоро я сообразил, что это одна из тем «Финляндии» Сибелиуса. Кто же насвистывает Сибелиуса? Да еще и в метро? Я заглянул в первый проход, в недрах которого скрылись муравьи, и ни души, все пусто. Одни белые плитки, как в туалете, и никому не нужный яркий свет. Откуда же доносилась музыка? Я сделал несколько шагов, совершенно забыв о том, что через десять минут я должен явиться на собеседование, благодаря которому в моей жизни наконец-то должно все наладиться, конечно, если такое возможно. Три года тому назад я сбежал из дома, когда понял, что, не сделай я решительного шага, через неделю мне предстоит жениться на женщине, которая в грош меня не ставит. Я сел на поезд, затаив дыхание, не оглядываясь назад, не думая даже о мамуле, а когда отдышался, был уже в Копенгагене, с завистью глядя на то, как у этих ребят все четко организовано, и на собственном опыте проверяя, какие дикие деньги нужны для того, чтобы там выжить. Может быть, именно поэтому я и уехал на пароме в Норвегию, сам не знаю. Главное было удрать, братие, туда, докуда не долетали бы ни жалобы, ни проклятия Сони и всего семейства. Норвегия. Первым, что я увидел, был Осло. Сойдя с парома, я нашел дорогущую захудалую гостиницу в центре и до сих пор оттуда не съехал. Непростое дело – приехать в Осло, не зная ни слова ни по-норвежски, ни по-датски, ни по-шведски, ни по-английски. Хочется закрыться в своей раковине, как моллюск. Итак, я проложил себе дорогу, до зубов вооружившись обворожительными улыбками типично средиземноморского происхождения и вида, по которым, как оказалось, сходят с ума многие женщины. А также многие мужчины. Два месяца я мыл посуду в «Pizza Hut» и три месяца был кухонным работником в ресторане с итальянским уклоном. И вовсе не из-за денег. Из-за того, что одни моллюски закрываются, а другие, наоборот, открываются. По окончании вышеупомянутой профессиональной карьеры я уже мог с горем пополам объясниться по-норвежски, отчего сделался еще милее местному населению.
Норвежцы, братие, это что-то. Есть в них какая-то обворожительная невинность. А еще им кажется, что все остальные – такие же олухи. Им кажется, что никто не будет совать нос в чужие дела, никто не отравит жизнь соседу. Так что ничего похожего на меня они не ожидали. А я человек не то чтобы бессовестный, но, видя, что в вестибюле Музея Мунка лежат на полу тридцать сумок, в которых полным-полно кошельков, документов и ключей, которые просят и умоляют, чтобы кто-нибудь взял их себе, первая мысль моя, не делай этого, Кикин. Я и не делаю. Но, сука, если ты ежедневно видишь эти сумки и ежедневно думаешь, не надо, приходит час, когда ты этим сыт по горло, и в один прекрасный день я таки не сдержался и тут же понял, что воровать в Норвегии просто как дважды два. Я не из нужды воровал: это было, так сказать, искусство для искусства, чтобы как следует понять норвежцев и норвежек, у которых от постоянной жизни на севере мозги наполовину смерзлись.
А как же тот день, братие, когда привереда Пере Броз, за несколько дней до того, как сыграть в ящик, давал концерт в Universitetets Aula? [112] Он сыграл нам
