Глава двадцать вторая
Там, вдали за рекой...
Короткими перебежками, марш-бросками, ползком по-пластунски через пятно радиации в 500 кюри! Исхудал, истер колени в кровь, ожесточился. Это просто счастье, что под руку ему, Тюхину, так никто и не попался. Господи, спаси и помилуй его душу грешную: ведь убил бы и не поморщился! И все скрипел зубами, шептал: "Нуга усе это!". И лют был взором, и жестоковыен!.. А пока добрался до Литейного, уже и снег согнало, и листва, мельтеша, повзлетала на тамошние дерева, зашуршали, зашелестели, приветливые, как покойный Щипачев: "Проздравляем вас, товарищ Тюхин, с успешным преодолением!..". Чего? Линии фронта?.. жизни?.. В Городе было пусто и мерзостно. Обнажившиеся руины ужасали, как пьяная, с разинутым ртом, поблядушка, из-за которой он посыпался на кой черт пеплом. Смердело военной химией. По ночам шастали крысы, перемигивались сияющими глазами, пересвистывались азбукой Морзе. Босой, в изодранной пижаме, Тюхин, озираясь, шлепал по лужам, куда несли ноги, а несли они его, как нетрудно дагадаться, в Смольный, только не к этой, как вы, должно быть, подумали, кувалде, а на ковер к Народному Герою товарищу Сундукову: так, мол, и так -- рядовой Мы за получением заслуженного наказания прибыл и с глубоким прискорбием докладывает... Господи, Господи!.. Так бы и дезинтегрировал самого себя! Был листочек на стене. Тилипавшийся на ветру, пожелтевший уже рескриптец Даздрапермы первой, в коем она, гаубица несусветная, Божьей милостью жаловала героическому старшине, "заступнику Нашему и Наших подданных" -- титул Великого Князя. "Ну вот и здесь опоздал, -- горестно констатировал изучивший бумаженцию Тюхин, -- хотя, оно конечно, -- два Великих Князя в одной литературе -- уже перебор, но то, что и тут дал маху -- обидно!.. Так что -- спите спокойно, Ваше Сиятельство, ни К. К., ни И. С. -- Вам не соперники!.." С этой мыслью и шел. А еще припомнился вдруг ни к селу, ни к городу случай из невозможного, как сон, прошлого, а попутно, оттеснив его, другой, совсем недавний, когда он вышел на сцену милицейского клуба, слегка подшафе, но вполне уверенно и, дунув в микрофон, огласил название нового цикла стихов: "Из детства". И полный золоченых ментов зал так и притих, и долго еще Кондратий Комиссаров диву давался в писательском кафе: "Нет, это надо же! -- вышел, понимаешь, на праздничную аудиторию, этак, понимаешь, обвел взором, диссидент котельный, и с вызовом, с издевочкой: "Пиздец вам!"... Так вот, вспомнилось вдруг Тюхину, и опять же повторяю -- непонятно в какой связи, как он, сопля еще зеленая, в новых штанцах об одной бретелечке вышел на коммунальную кухню и на вопрос соседки Софьи Казимировны: "Ну, Витюша, где был в Москве, что видел?", тоже ничего себе отмочил: "Был в мавзоленине, видел неживого трупа!". И Тюхин поддал ногой противогазную коробку и подумал о том, что смерть, хоть и не прекрасна, но тоже кое в чем -- удивительна, елки зеленые, ибо мертвые подчас и впрямь живее некоторых живых. И наоборот! "И это говорю вам я, -подумал Тюхин, -- новый свидетель и очевидец! Слышите, Константин Петрович?.." И опять она взлетела -- попавшаяся под ногу жестянка, забрякала по кирпичам. И Тюхин дунул в кулак, как в микрофон, и громко, с выражение процитировал: "Октябрь уж наступил!..". И наступил босой пяткой на что-то острое, и сам себя окликнул красногвардейским голосом: "Стой, кто идет! Пароль?". "Вся власть Заветам!" -- Весь вопрос -- каким? -- невесело уточнил он вслух. -- Точнее, чьим?.. -- и приметил еще одну листовочку -- свежехонькую, еще мокрую от клея, на стене Лектория. И привстал на цыпочки, видя свою фотографию, потянулся, дабы сорвать и ознакомиться текстуально, и тут за спиной лязгнул затвор, и кто-то хриплый, до скончания времен прокуренный, гаркнул: -- Та-ак!.. А ну-ка вторую ручку -- тоже вверх!.. Выше-выше!.. И -кру-у-хом!.. Генералиссимус с гранатометом был долговяз, гимнастерочка на нем топорщилась, погончики без лычек закручивались пропеллером, пилотка была надета задом наперед. -- Да неужто Тюхин?! -- обрадовался дусик. -- И даже не переодетый, не загримированный! Ли-ихо!.. А ну, гад, сознавайся -- ты за кого: за мандулистов или за даздрапермистов?.. В глаза! В глаза мне смотри, иуда беловежский! Ну!.. Тюхин подчинился. Угрюмо, исподлобья, как его бывший кумир, непримиримо вперился он пагубным своим взором в еще не успевшие остекленеть салажьи лупала новопреставленного, не моргая, уставился, так в душе и не зафиксировавшийся, ничей -- ни кожаный, ни габардиновый, и даже, как это ни прискорбно, ни Божий -- воззрился, окаянный, на дусика, как вождь с предсмертного снимка, и несуразный гусек в ХэБэ, молодой еще, необученный -- вдруг побледнел, изменился в лице, дрогнул, подернулся дымкой, утратил конкретность, выпал из контекста, то бишь из своего новехонького обмундирования -- ап! -- и как не было его, говнюка, только гранатомет брякнулся на асфальт, да форма опала на кирзачи, уже пустая, напрочь лишенная содержания. Ввиду отсутствия совести, особых угрызений у Тюхина не было. Тут же, на тротуаре -- за грудой кирпича -- он переоделся. Гимнастерка оказалась великовата, пришлось закатать рукава, а вот сапоги и пилотка пришлись как раз впору. Тюхин застегнул ремень со странной надписью на бляхе -- "ГОТ МИТ УНС" -и обдернувшись, опять почувствовал себя человеком. "Нет, все-таки верно говаривал Сундуков, -- подумал он, поднимая противотанковую пукалку, -- не это место красит мужчину, а -- сапоги!.." Вскинув на плечо гранатомет, Тюхин пошел дальше, по проспекту, походившему на ущелье, в кирпичных завалах по сторонам. Сеял дождец. Под подошвами похрустывало стекло. "За-апевай!" -- скомандовал, загрустивший по лучшей, по армейской поре своей жизни Эмский. Рядовой Мы с готовностью подхватил. Спели батарейную -- про артиллерию, гордость Родины трудовой, про Марусю-раз-два-три-калина... Тюхин, по ассоциации, запутался, сбился со счета, махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!..". Вспомнилась вдруг вороночка в чистом поле, еще парящая, в розовенькой оторочке, в разбросанных вокруг ошметьях. Из груди Тюхина вырвалось самое русское из всех русских восклицаний: "Эх!.." -- Но за что, за что?! -- сглотнув комок, пробормотал он, безнадежный, как гитлеровец под Сталинградом. И тут сзади дизель взрыкнуло, хлопнул пистолетный выстрел. Тюхин, сноровисто, как на фронте, упал за ближайшую груду кирпича, а когда осторожно выглянул из-за нее, аж присвистнул от удивления. По трамвайным путям, отчаянно крутя педали, несся велосипедист в одном нижнем белье и в шляпе. Ричард Иванович, а это был, конечно же он, пытался оторваться от гнавшегося за ним танка, на броне которого восседали два омерзительных андроида в габардиновых плащах -- Мандула и Кузявкин. Красномордый диктатор с матюгальником на груди, улюлюкая, размахивал полотняными брюками Ричарда Ивановича. Перекошенный от усердия Кузявкин садил из пистолета по шинам. У Дома старшин и сержантов Мандула подхватился на ноги и рявкнул в мегафон: -- А ну, мазэпа, стий!.. Кому казав -- стий! Я тоби, людыну, любыти буду!.. Серый от ужаса Ричард Иванович наехал на кирпич, руль у него вывихнулся из рук, велосипед, дзынькнув звоночком, полетел в одну сторону, злосчастный интеллигент -- в другую, соломенная шляпа, вихляя, покатилась по асфальту. -- Дывысь, Кузявкин, -- ликуя, взревел Мандула, -- наша цаца сама раком встала!.. Больше медлить было нельзя. Тюхин изготовил гранатомет и, раскинув пошире ноги, приник к прицелу. Он поймал в прорезь красное пятнышко на гипертрофированно большом лбу садиста-интеллектуала и прошептав: "За поруганную Идею! И ныне, и присно!.." -- нажал на спусковую скобу. Надо ли говорить, что на фронте генералиссимус Тюхин был снайпером?! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Милые мои, дорогие, хорошие, только не в сердце, в лоб, в горячечный, упрямый мой лоб -- так оно будет вернее!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Когда развеялась кирпичная пыль, танк уже вовсю полыхал. Ричард Иванович, пошатываясь, поднялся с карачек на ноги. Он был так бледен, что, казалось, просвечивал насквозь. Глаза у него были черные, пронзительные, прозорливые. "Уж не потому ли -- Зоркий? -- подумал Тюхин. -- Минуточку, минуточку!.." Но развить мысль, сделать четкие умозаключения по поводу этих, неожиданно вдруг проявившихся на лице чуть не погибшего, -- глаз, Тюхин не успел, сбитый с толку Ричардом Ивановичем. -- Вы видели?! Нет, вы видели?! -- трагически вопросил бывший слепец-провинденциалист. -- В центре города, среди бела дня!.. Какой ужас!.. До чего мы... э... докатились!.. Как, как это по-вашему называется? -- Это? -- бросил взор в сторону полыхавшей боевой единицы Тюхин. -- Это, любезный Ричард Иванович, -- наш с вами гуманизм во всем его военном великолепии. А те, что там скворчат в солярочке -- это, друг мой, так называемые гуманоиды, они же -- пришельцы из иных миров, ангелоподобные спасители и наставники наши!.. -- Тьфу, тьфу на вас! -- огорчился Ричард Иванович, отряхиваясь. -- Вам бы все смехул[cedilla]чки, Тюхин, а у меня, поверите ли, до сих пор... э-э... поджилки дрожат! О, если б вы только знали, что эти мерзавцы со мной вытворяли!.. -- Да уж догадываюсь, -- сказал Тюхин вполне сочувственно. В танке рванули снаряды. Закувыркалась башня. Высоко-о!.. -- Нет, это все! -- тоскливо ежась, пробормотал боец незримого фронта. -- Это -- конец. Финита, как вы изволите выражаться. А вы чего это, батенька, немцем... э... вырядились? Тоже... э-э... наладились?.. Далеко, если не секрет? -- В Смольный, -- сказал Тюхин, глядючи в небеса. -- И-и, голубчик! Вас там только и ждут! Даздраперма Венедиктовна все глаза в окно проглядела... Драпать, драпать надо, голубь вы мой сизокрылый! -- Ричард Иванович огляделся по сторонам и снизил голос до шепота: -- Немедленно! Сию же секунду!.. -- Но куда, -- пожал плечами солдатик, -- и как? Крылатый конь усквозил в эмпиреи, летательный аппарат Сундукова я ухайдокал... -- Вы?! -- ахнул Ричард Иванович. -- Шлепнут! Уж будьте уверены, душа моя, поставят к стенке и -- шлепнут!.. -- Вот и драпану, -- горько пошутил Тюхин, -- в Лимонию... В Рай... -- Оно бы -- с Богом, только вы мне, счастье мое, жизнь спасли. Долг, как говорится, платежом... -- Ричард Иванович поднял велосипед и выправил руль. -Есть тут один вполне безумный вариантец. Плавать умеете?.. Надо же, а я так и не удосужился... Вобщем, садитесь-ка партайгеноссе, на раму, и живенько, живенько, пока не опередили. Я ведь, Тюхин, такую информацию провидческими своими очами выглядел!.. -- Где? -- Да все там же, в Смольном, из кабинета всенародно обожаемой императрицы... Вот так они и поехали -- интеллигент в шляпе, но без штанов -- сзади, на багажнике, военизированный Тюхин -- в седле, за рулем. Ричард Иванович как-то подозрительно быстро оклемался, повеселел, заболтал ногами, мешая Тюхину, запел "Лили Марлен". Слов Тюхин, разумеется, не знал, а потому терпеливо молчал, размышляя об этих странных, чуть навыкате, как у всех здешних кандидатов в покойники, глазах сидевшего сзади, чересчур уж пронзительных, подчеркнуто живых, что ли, ненастоящих... Свернули на Воинова. Большой Дом чудом уцелел, только стекла повышибало и на всех этажах полоскались на ветру казенные шторы. У четвертого подъезда валялся труп. Тюхину вдруг показалось, что глаза у трупа взмаргивали. "Вот, вот оно! -пронзило крутившего педали, которому вспомнились в это мгновение глаза отца, ночью, в сорок девятом, прыгавшего на одной ноге, все никак не попадая в штанину, такие чужие, остановившиеся, уже почти мертвые... -- Вот! Вот оно! -- выкрикнул Тюхин, да так громко, так неожиданно, что Ричард Иванович испуганно осекся. А тут еще, как нарочно, через дорогу перед колесами переметнулось что-то темное, здоровенное. Они грохнулись на мостовую. -- Кажется, крыса, -- сказал Тюхин растерянно. -- Хуже! -- простонал крепко зашибшийся Зоркий. -- это кот мой... черный... названный в честь... э... Кузявкина -- Кузей... К чему бы?.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . -- Было это давным-давно, когда по Суворовскому еще ходили трамваи. На 8-ой Советской мальчик сел на "пятерку" и доехал до кольца. Остановка называлась таинственно -- "перевоз Смольного". Мальчик, волнуясь, вышел на берег реки и впервые в жизни увидел настоящий морской туман. Хлюпала вода. На невидимом корабле звякала невидимая рында. Сквозь ладони, сложенные "бинокликом", мальчик вглядывался во мглу и сердце у него билось, потому что там, за туманом, была страна его отчаянной мальчишеской мечты по имени... -- Америка! -- прошептал невозможный Ричард Иванович. Тюхин вздохнул. Они стояли на берегу сгинувшей в туманной мгле Невы и внизу, прямо под ногами, плюхалась привязанная к свае лодка. Она была выкрашена в дурацкий розовый цвет, а на носу ее было написано белилами: "Надежда". Беглецы спустились к воде. Звякнула цепь -- ржавая, на замке, таком, Господи, хлипеньком с виду, несерьезном. Казалось, только дерни как следует... Ричард Иванович Зоркий нетерпеливо дернул.
