Федор Достоевский - Письма (1870)

Все-таки жду от тебя письма. Завтра, во вторник, может быть, еще напишу. От тебя же (1) желал бы получить еще хоть одно письмо. И очень прошу, если хоть какой-нибудь худой случай с детьми, то дай знать даже по телеграфу. Но это в худом случае (не дай его бог), а сама со вторника могла бы уж и не писать мне (если тяжело), потому что в среду наверно хочу выехать. Если задержит что на день, то это возня с поправкой рукописи. Но не думаю. Если запоздаю хоть днем - уведомлю.

До свидания, друг мой милый, целую тебя крепко, ты мне снилась во сне.

Твой Ф. Достоевский.

Любу целую. Скажи ей, что люблю ее больше всего на свете, так же, как и Федю. Господи, как я за них боюсь здесь! По ночам такая приходит грусть.

Все тебе кланяются. Сонечка такая хворая, Машенька же толстая, но с признаками золотухи. Елена П<авлов>на хлопочет с утра до ночи.

(1) далее начато: прошу вс<е-таки>

Москва 10 октября/72.

Милый друг мой Аня, сижу за работой, и поправок оказывается столько, что выеду не в среду, а в четверг. Пишу в три часа ночи. Спать хочется ужасно, но работы такая бездна, что нельзя лечь, и вдобавок завтра утром в 9-м часу пойду опять к Веселовскому, которого всё не могу застать (он с утра до ночи в суде по делу Мясниковых), но более как до четверга здесь жить не хочу, скучно здесь ужасно. Пишу тебе лишь для того, чтобы в четверг меня не ждала напрасно.

Сегодня обедал у Перова. Целуй детей. Ради бога, Анечка, сбереги их. Целую и обнимаю тебя.

Твой весь с ног до головы

Федор Достоевский.

11 часов утра. Ночью был один из сильных припадков. Голова болит, работать надо, не знаю, что делать. А к Веселовскому не ходил, проспал. Надо будет бежать сегодня на авось после обеда или в суд. Ч<ерт> возьми, сколько этот Коля задал мне шатанья и муки.

6 ноября/72.

Многоуважаемый Михаил Иванович,

К величайшему сожалению моему, я никак не предвижу возможности так устроиться, чтобы воспользоваться лестным приглашением Вашим на 8-е ноября. Серьезная, уже недели две продолжающаяся болезнь Анны Григорьевны задерживает меня, покамест, почти постоянно дома, главное, около детей. Своими занятиями, до крайности подошедшими к сроку, я уже не отговариваюсь. Во всяком случае позвольте заочно поздравить Вас от души со днем Вашего ангела и искренно пожелать Вам очень много раз встретить его еще, весело и благополучно, в кругу Вашего семейства. Чрезвычайно сожалею тоже, что лишаю себя таким образом возможности и встретиться у Вас с Вашими добрыми гостями и преимущественно с Ламанским и Григорьевым.

Ваш Ф. Достоевский.

Любезнейший Всеволод Сергеевич,

Я всё хотел Вам написать, но откладывал, не зная моего времени. С утра до ночи и ночью был занят. Теперь заезжаю и не застаю Вас к величайшему сожалению. (1) Я дома бываю около (2) 8 часов вечера, но не всегда. И так у меня спутано теперь всё, по поводу новой должности моей, что не знаю сам, когда бы мог Вам назначить совершенно безошибочно.

Крепко жму Вам руку.

Ваш Ф. Достоевский.

(1) далее было начато: Я дума<ю?>

(2) исправлено из: от

Милостивый государь Виктор Феофилович,

К сожалению, не могу напечатать эту прекрасно написанную статью без выпусков. Я настаиваю, впрочем, лишь на двух только выпусках: 1) на обеде в Невской лавре у новопосвященного архиерея и 2) где говорится (весьма ясно) о Каткове, Некрасове и Благосветлове.

1-й пункт так незначителен, что не стоило бы за него и стоять.

А со 2-м пунктом, надеюсь, согласится сам многоуважаемый автор.

Ваш слуга Ф. Достоевский.

Г-н Александров, прошу Вас, потрудитесь сейчас же прийти на минутку в типографию. Я и секретарь редакции Вас дожидаемся. Без Вас нельзя решить.

Редактор Ф. Достоевский.

Суббота 3 1/2 ч. пополудни.

Статья Ваша, к сожалению, напечатана быть не может в "Гражданине", несмотря на многие ее достоинства. Мы разнимся с Вами в основном взгляде на причины падения всякого искусства и образования в наше время. Если Вам угодно поручить кому-либо принять Вашу статью из редакции "Гражданина", то ее выдадут Вам всегда от 2 до 4-х пополудни.

Ф. Достоевский.

Г-ну метранпажу.

Прошу Вас прислать сейчас набор (и оригинал) моей статьи ("Дневник писателя"). Уведомляю тоже, что окончания не будет и что статью надо вынуть. Если это может произвести затруднения, то прошу немедленно прийти в редакцию лично для переговору.

Достоевский.

31 января.

Голубчик мой Сонечка, каждый день кляну себя, что не соберусь к Вам написать, но буквально не имею минуты времени, а главное, такой минуты, чтобы написать Вам (потому что хотелось бы душу излить, а для этого нужно долго писать и отчасти выстрадать писанное). Время же мое теперь так скверно определилось, что я только кляну себя за решимость, с которою внезапно взвалил на себя редакторство журнала.

Податель письма - Всеволод Сергеевич Соловьев (сын историка). Я с ним недавно познакомился и при таких особенных обстоятельствах, что не мог не полюбить его сразу. Его прошу я побывать у Вас и уговорить Вас приготовить ко времени его отъезда из Москвы письмо ко мне подлиннее и посердечнее. Люблю Вас, милый инок мой Соня, так, как моих детей, и еще, может быть, немного более.

Как Ваше здоровье? (Главное.)

В Москве ли еще Верочка? Обнимите ее за меня.

Маше передайте, что я теперь уж серьезно хочу считать ее другом и согласен (1) с ней во всём и ни в чем противуречить не буду.

Напомните обо мне посердечнее Елене Павловне и передайте ей мое крепкое рукопожатие.

К Вам приехал Пав<ел> Александрович с женой. Приласкайте, голубчик, их и, если возможно, повлияйте Вашим духом и суждением (а la longue) на этого всё еще Хлестакова, хотя (и я серьезно говорю это) в нем много прекрасных сердечных качеств.

Я в настоящее время всё болен простудою. Непременно напишу Вам гораздо больше. Хотел писать с Пашей (да и нужно было даже для него, чтоб я написал Вам) и не имел, буквально, времени.

Если б Всев<олод> Соловьев был из обыкновенных моих знакомых, я бы к Вам не прислал его лично. Он довольно теплая душа.

Может быть, до святой или около того побываю в Москве.

Обнимаю Вас, голубчик мой, и целую.

Ваш Ф. Достоевский.

Если можете, передайте Соловьеву Ваши наблюдения о Паше и о том, как он начал в Москве. Если он мне и напишет, то все-таки это не будет истиной, хотя, я уверен, он бы написал правду. А потому все обстоятельства о нем было бы мне приятно знать. (2) Я люблю его, каков он ни есть.

(1) было: теперь согласен уж

(2) было: слышать

Ваше императорское высочество

Милостивейший государь,

Дозвольте мне иметь честь и счастие представить вниманию Вашему труд мой. Это - почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц. Эти явления - прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности. Всего ужаснее то, что они совершенно правы; ибо, раз с гордостию назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития. Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении, как нации, никогда мы не можем быть великою нациею и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества. Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так "высокомерны" в своем самомнении и тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесли в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными.