две недели домашних каникул.
Болел я обычно неделю, а вторую неделю симулировал, чтобы подольше не ходить в школу.
Она была таким местом, где, вроде бы, интересно – полно твоих одногодок, – и не очень – занудные уроки по физике, химии и прочим точным наукам.
До выпускного класса школа была подобна каторге. А в одиннадцатом, как чёрт из табакерки, появилась ностальгия.
Я ходил по школе и, стараясь, чтобы не заметили мои сверстники, гладил парты. Запоминал каждую мелочь: стены, покрашенные в светло-жёлтую краску в коридоре на третьем и втором этажах, голубую краску на первом, батареи, закрытые деревянными заслонками с дырками на поверхности, старые школьные парты; лица, голоса и мимику учителей, которых я раньше не то что не любил – они были безразличны; запахи столовой и другие особые школьные запахи, которым не могу подобрать названия; атмосферу беготни и шума на перемене.
Мне было грустно расставаться с прошлым, и я цеплялся за него из последних сил: взглядом, руками, словами. А оно скользило меж пальцев, и я не решался его удержать. Потому что нельзя. Потому что так надо.
– Пришёл, – говорит Архип.
У него хриплый голос, как у пропитого алкаша.
– Хорошо, что пришёл. И что один – хорошо.
Архип вздыхает.
– Ты, наверное, из нас единственный без грехов.
В белке левого глаза у Архипа плавает алая бесформенная рыбка.
– Хотя у всех свои грехи. Грешны мы, Саня, все грешны.
Архип почему-то называет меня по имени.
– А в грехе какая жизнь, скажи мне?
Он сглатывает слюну.
– Саня, будь другом: окно открой. Покурю.
Я встаю с табуретки, взбираюсь на широкий подоконник и открываю форточку.
– Спасибо, – благодарит Архип. – А теперь достань сигареты. Они в тумбочке.
Спускаюсь с подоконника, подхожу к тумбочке у кровати. Открываю её. На верхней полке лежат зубная паста, щётка, мыло, фрукты и две книги. Из нижней торчит комок тряпок.
– На нижней, – говорит Архип. – За одеждой.
Выгребаю с полки трико, футболку, три пары носков, двое трусов и майку. В ней завёрнута пачка сигарет «Maxim». Здесь же зажигалка.
Протягиваю пачку с зажигалкой Архипу.
Вялой рукой Архип берёт их. Открывает пачку.
– Десять, – говорит он. – Десять сигарет осталось. А знаешь, что значит?
Больной вставляет сигарету в губы.
– А я знаю.
Белая палочка шевелится в губах Архипа.
– Как сказать? Да присаживайся.
Сажусь на табуретку.
– Неудобно даже. Знаешь такое – любовь? Без неё никак. Знаешь, как меня бабы любили? Это Жека только понтуется перед нами. Может, каких-нибудь шмар дерёт, но разговоров многовато. Кто болтает, тот не дерёт. А я такой ловелас был – закачаешься. И девочка была, которую так любил, что души в ней не чаял. Хорошая девочка, правильная, не эта какая-нибудь. Девственница даже, наверное. Я подойти к ней боялся. Сам удивлялся – как так.
Архип чиркает зажигалкой. Пламя вырывается из стального ободка, облизывает кончик сигареты, та испускает дух, и он витой полосой поднимается вверх.
– Сигарета, – говорит Архип. – Ещё один день. Или меньше. Или больше.
Калека закрывает глаза. Сигарета тлеет в его руке.
– Нельзя без любви. Никому: ни тебе, ни мне, ни кошке, ни собаке. А знаешь, что такое любовь?
На губах Архипа играет мечтательная улыбка.
– И говорить пошло о ней неохота. И не надо.
Калека затягивается.
– А всё просто. Есть дар. Не знаю, от Бога или от чёрта.
При слове «чёрт» я вздрагиваю. Архип не замечает этого, он закрыл глаза и не видит меня.
– Дар называется секс. Без пошлости. Как думаешь: что привлекает женщин в тебе или во мне? Или нас в женщинах? Да он. Животный, блин, инстинкт. Фиг тебе, а не инстинкт.
Архип, не разлепляя век, вздымает руки к потолку. Пепел валится на простыню.
– Удовольствие, которое получаешь вместе, и только так его и можно получить. Даришь друг другу любовь. Вот что. Не похоть. Я знаю многих гандонов, которые трахаются только и нифига, кроме похоти своей вонючей, не знают. А я про любовь говорю. Когда так вот…
Архип жестикулирует руками. Сигарета выскальзывает из его пальцев и падает на кровать. Архип нащупывает её на простыне, вставляет сигарету в губы, затягивается.
– А сигарета десятая. Понял? И всё. Девять штук осталось.
Усмехается. В усмешке слышно хныканье.
– Всего девять.
По разноцветной щеке стекает одинокая слеза.
– Я даже не знаю, как сказать. Вот не было бы секса, не было бы и любви. Нечему было бы мужчине к женщине тянуть. А я… я… Мне отбили, понял? Я думал: пройдёт. А фиг. Импотент. Когда понял, решил: так, а что делать? Как дальше? Как без любви, а?
За первой слезой устремляется вторая.
– А никак. Нельзя без неё. И я дал слово: выкурю ровно тысячу сигарет – и покончу с собой.
Голос Архипа дребезжит.
– Сначала курил как раньше пачку в день. И выкурил сто сорок сигарет за неделю. Потом по полпачки, по две, по одной сигарете. По одной и не каждый день. Раз в неделю. Сигарета – день, год, месяц. Вот тлеет она, – Архип потрясает окурком, – и я исчезаю. Мы как сигареты. Тлеем, пускаем дым. Нами даже не накуриться. Тьфу – и нет. Я вот чего понять не могу: я же знаю, что всего девять сигарет – и каюк. И всё равно курю. И буду курить до последнего. Я, знаешь, что думаю? Для чего тебе рассказываю? Я ведь не хочу, чтобы меня остановили. Я хочу сдержать обещанное. Иначе зачем? А вот ты меня останавливать не будешь. И не знаю, хорошо это или плохо. Есть в тебе такое что-то … Как будто не отсюда ты. Молчишь, у себя на уме всё. Как будто знаешь то, чего я не знаю.
Архип закусывает нижнюю губу.
– А теперь иди.
Я сижу.
– Ну уйди, – повышает тон калека. – Уйди, кому я сказал! – кричит он в потолок.
Я встаю и выхожу из палаты. За спиной слышу всхлипы.
В старину смерть пытались обмануть. Придумывали двойные имена новорождённым, и зачастую мать до конца жизни не знала настоящее имя своего ребёнка. И не хотела знать.
Говорили, что родился не ребёнок, а волчонок или дьяволёнок.
Повивальная бабка или мать выносила дитя на перекрёсток дорог, где по поверьям водились злые духи. На перекрёстках также закапывали самоубийц, найденные трупы и погибших насильственной смертью.
Там ребёнка оставляли и поджидали в стороне, чтобы какой-нибудь прохожий подобрал его. Нашедший становился кумом или объявлял себя родителем, продающим ребёнка, а мать его покупала.
Всё это время в течение семи дней возле роженицы лежал запелёнатый валёк для белья.
При смерти одного из близнецов второго тоже символически хоронили. Закапывали в землю рядом с покойным, оставляя ему возможность дышать, присыпали землёй. В Болгарии, вместо человека, в могилу опускали камень соответствующего веса и размера. После похорон один из хоронивших подходил к оставшемуся близнецу и говорил: «Нет у тебя больше другого брата. Теперь я твой брат».
Никого ты не обманешь – бесполезно.
Придёт
