себе, как он тужится, тело его сотрясается и напрягается от усилий, как если бы он пытался выдавить кашель из кончиков пальцев, вены на шее вздуваются, изо рта капает пенящаяся слюна. Она ждет, прислушиваясь, и все это напоминает ей, как целую вечность назад она лежала, не смыкая глаз, в постели, стараясь уловить скрип открывающейся после полуночи входной двери, тяжелые шаги Ричарда в прихожей, постукивание колес чемоданчика, катящегося по деревянному полу. Она обижалась на отсутствие мужа и ненавидела его за появление дома. И вот он снова здесь. И она все еще его ненавидит.
В обратной ситуации, если бы заболела она, а Ричарду пришлось бы за ней ухаживать, его бы разом канонизировали. Ее же никто не торопится причислять к лику святых. Она чувствует себя жалкой, вздорной, обидчивой и глупой — так, наверное, чувствует себя Дилан, просиживая за пианино по полчаса раз в неделю.
Разрывая молчание, снова кашляет Ричард. Он харкает и булькает слюной, явно пытаясь сделать вдох, и звук его неудачных попыток прочистить горло ползет по позвоночнику Карины. Ей кажется, что кто-то верещит ей в самое ухо. Ну всё. С нее довольно.
Она резко встает, оставляя Дилана в его бесконечном замешательстве от немыслимых нот Баха, и, кипя от злости, пулей бросается в комнату Ричарда. Мелькает секундная мысль об откашливателе. Но ее сердце и мозг настолько пропитаны обжигающей ненавистью, что она не может больше вытерпеть ни минуты. Карина выдергивает из-под головы Ричарда одну из двух подушек и, успев поймать мгновенный проблеск понимания в расширившихся глазах бывшего мужа, накрывает его лицо подушкой. Его голова дергается под ней из стороны в сторону, но довольно слабо. Вытянутые вдоль тела парализованные руки лежат неподвижно, не в состоянии оказать сопротивление. Карина надавливает еще сильнее.
Проходит всего около минуты, и Ричард замирает. Она еще немного ждет, прежде чем поднять подушку. Его глаза открыты, зрачки неподвижны, пусты.
Раздается звук до первой октавы.
— Так? — спрашивает Дилан.
Карина моргает. Голуби уже улетели с электрических проводов. Она поворачивает голову к баховской Прелюдии до мажор на подставке и полностью возвращается в гостиную, выныривая из этой греховной, теплой, сладкой дневной грезы. Затихает ласкающая слух до первой октавы, в своей комнате снова начинает кашлять Ричард.
— Да, Дилан. Так. Поздравляю.
Бросает взгляд на часы. 16:00. Урок окончен.
Хмурая Грейс ссутулилась за столом Ричарда, повернувшись в сторону двери, к выходу из комнаты. Не к отцу. Помимо Карины и Билла, других помощников и врачей, привыкших к виду больных БАС, люди в большинстве своем избегают смотреть прямо на него. Он сильно исхудал и часто пускает слюну, руки висят плетьми, голос странный. Посторонним хватает мимолетного взгляда — их глаза, как правило, дольше не задерживаются на нем, — чтобы понять: с этим парнем что-то не так и это серьезно. Но Ричард понимает: будь он даже здоров, дочери совсем непросто находиться с ним лицом к лицу.
Он смотрел «Игру престолов», устроившись в своем глубоком мягком кресле, когда Грейс несколько минут назад постучала в приоткрытую дверь и спросила, может ли войти, но с тех пор не проронила ни единого слова. Она явно пришла сюда не по своей воле, а послушно исполняя указание матери. Грейс то и дело поглядывает на телефон, вероятно проверяя время и гадая, как долго еще вынесет это молчаливое общение. А может, эсэмэски читает. Ему не понять. Через час она уезжает в аэропорт, возвращается в университет. Это прощание.
— Хо-чу-то-бы-ты-на-ла, не-мо-ря на бо-шие тра-ты, во-и ден-ги на у-ше-бу ро-гать не бу-дем. Во-е о-ра-зо-ва-ние не- по-ра-да-ет.
— Ага. Спасибо.
Он многого недодал Грейс в детстве, так пусть у нее будет хотя бы это.
— Может, планируется запуск каких-нибудь новых лекарств, которые смогут вылечить или хотя бы притормозить это все? — спрашивает она, словно вдруг вспомнив, что́ собиралась выяснить.
— Я у-ша-вую в-ли-ни-че-ки-пы-та-ниях. Мо-же ри-ни-ма-ю во-ше-ную пи-лю-лю.
— А, ну хорошо.
Она кажется удовлетворенной полученным ответом и далее к этой теме не возвращается. Подобно большинству двадцатилетних, она, скорее всего, не представляет себе смерть как нечто реальное. Поэтому, конечно же, что-нибудь его обязательно спасет. И вот оно есть, решение, лекарство, проходящее клинические испытания. Проблема устранена. Теперь Грейс может перейти к более безобидной, приятной теме разговора. Или вернуться к неловкому для них обоих молчанию. При любом раскладе умирающих в этой комнате нет.
Каждое утро Билл растворяет в воде таинственную пилюлю и шприцем вводит раствор в желудок Ричарда, которому в этот момент хочется ощутить хоть какое-нибудь изменение: он сможет вдохнуть поглубже, речь станет более внятной, пройдут фасцикуляции в языке, он чудесным образом сумеет пошевелить большим пальцем на левой руке. Но если не считать живительной прохладной воды, струей наполняющей желудок, он ничего не чувствует.
Может, он в контрольной группе. Или, что вероятнее, лекарство не действует. Но он не отказывается от участия не потому, что делает ставку на эту маленькую белую пилюльку. Ричард не обманывает себя, воображая, что современная медицина может его спасти. Слишком уж глубоко он провалился в кроличью нору и знает это. Его уже поздно спасать. Он участвует в испытаниях, потому что хочет внести свою лепту, сделать свой шажок на долгом пути к созданию действенного лекарства.
Он верит, что все до одной осечки, предшествующие, например, разработке учеными полиомиелитной вакцины, были неотъемлемыми этапами ее создания. Сколько он ошибался, пока разучивал шопеновский Этюд соч. 10, № 3, да и любой шедевр, пока не добивался его безупречного исполнения? По дороге, ведущей к любому великому достижению, приходится делать тысячу неверных шагов, оказываться в тысяче тупиков. Без неудач не бывает успеха.
Однажды ученые изобретут вакцину, профилактическое средство, способ лечения, и люди будут говорить о БАС так, как сейчас говорят о полиомиелите. Родители будут рассказывать своим детям о том, что раньше люди страдали от недуга, который назывался БАС, и умирали от него. Это была ужасная болезнь, вызывавшая у своих жертв паралич. Дети будут смутно представлять себе этот кошмар и уже через секунду перескакивать на более радостную тему, испытывая мимолетную благодарность за реальность, в которой этим трем буквам никогда больше не будет места.
Но этого еще не произошло. Сегодня существует только одно жалкое подобие терапии, и никакого лекарства, и дети, такие как Грейс, сидят в первом ряду, напротив своих отцов, наблюдая за БАС во всех его уродливых, чудовищных проявлениях.
Даже если каким-то чудом его маленькая, белая, проходящая клинические испытания пилюля окажется волшебной, она в лучшем случае
