И началось пение. Беляев высоким сильным голосом пел арии из опер, и все сходились на мнении, что он родился оперным певцом. Дмитрич тоже оказался певцом, действительно прекрасным, пел русские народные песни. У него был небольшой голос, и была в нем неправильность, голос как будто надтреснутый, по-стариковски дребезжащий, но пел Дмитрич приятно, особенно, по-своему, пел с убеждением, что песней все можно высказать: и любовь, и веселье, и тоску.
Однако Беляев со своим серьезным классическим репертуаром оттирал Дмитрича на задний план. Песни Дмитрича трогали только толстого директора и Тасю. Ей казалось, что такого задушевного пения она никогда не слышала.
Терехов был в восторге от Беляева и восклицал:
- Ну как поет! Ну как поет, подлец! За такое пение...
Не придумав, что можно сделать за такое пение, он махнул мясистой рукой:
- Спой еще, друг, просим, просим!
Все просили, и Беляев продолжал петь арии. Потом стали петь хором, и тоже пели очень долго.
- Убежим, - шепнул Тасе Терехов, потом просительно добавил: - Немного погодя.
Было видно, что ему не хочется уходить от компании. А "убежим" было просто шутливым словом, которое они часто употребляли раньше, когда оно так много значило.
Стали вставать из-за стола, звонить по телефону, и начался тот беспорядок, который бывает, когда гости уже сыты и пьяны, но расходиться не хотят. Кто-то бренчал на рояле "Подмосковные вечера", кто-то отстукивал сиротливо одним пальцем пьяного "чижика-пыжика". Зашумела вода в ванной, как будто там стали мыться, два директора опять заспорили, но уже им было лень спорить, и они замолчали. Дмитрич похрапывал на диване.
"Директор одного института" Русаков упорно дозванивался кому-то по телефону, уговаривал приехать и улыбался телефонной трубке так же ласково и одобрительно, как только что улыбался Тасе.
- Как я живу без тебя, не понимаю, - произнес негромко Терехов, и впервые Тася вдруг остро ощутила пустоту этих слов, овеянных коньячным дыханием.
- Тасенька, что с тобой сегодня? - спросил Андрей Николаевич, и его разгоряченное лицо вдруг стало очень грустным. - Всегда ты улыбаешься, а сегодня... Что с тобой сегодня? Знаешь, когда я думаю о тебе, прежде всего вспоминаю твою улыбку, потом глаза... потом все. Но главное - твою улыбку. Немедленно улыбнись.
Тася знала, что для Терехова она существует выдуманная, легкая, с золотым характером, веселая. "Ты золотая. У тебя золотые волосы и золотой характер". Молодая, безответная. Выдуманная была еще моложе, еще глупее.
"Никогда ничего не попросит, не потребует, не скажет", - восхищался Андрей Николаевич, и она ничего не просила, не требовала и не говорила.
"Спасибо тебе за то, что ты все понимаешь и молчишь", - говорил ей иногда Андрей Николаевич, и слова эти трогали Тасю.
Она любила Андрея Николаевича и хотела только одного - быть с ним рядом. Она призывала на его голову несчастья, чтобы разделить их с ним и облегчить их ему. Мечтала, чтобы его сняли с его грандиозного завода и послали куда-нибудь далеко, в самую глушь, на рядовую работу. Может быть, думала Тася, его жена не захочет поехать с ним, дорожа квартирой, благополучием. Она мечтала о бараке без электрического света, о снежных заносах, о бездорожье. Пусть бы не было еды, крыши над головой, денег, только жить вместе, заботиться о нем, выносить его плохое настроение, помогать ему во всем... Ничего не будет, она понимала. Ничего не может быть.
- Спой твою песенку, - попросил Андрей Николаевич, - тогда я увижу, что ничего не случилось и ты еще любишь меня хоть немножко.
Тася покачала головой.
- Прошу тебя, Тасенька, здесь все нефтяники, им очень понравится твоя песенка.
- Нет, нет.
Тася измученно улыбнулась: "Я тебе одному потом спою!" Песенка была веселая, в ней были такие слова: "Не страшны, не страшны нам пожары, а страшна паника при пожарах". В слове "паника" ударение было на последнем слоге.
Тася вдруг совершенно отчетливо ощутила, что все кончено. Подумала об этом с глубоким отчаянием, но спокойно, потому что это было ее решение, выстраданное и окончательное.
Русаков продолжал звонить по телефону. Он держал перед собой раскрытую растрепанную записную книжку.
Терехов посмеивался, прислушиваясь к его переговорам. Доносились слова: "Возьмите такси, девочки, это близко". Он звал каких-то женщин приехать.
Вскоре раздался звонок. Русаков бросился встречать гостей. Его переговоры увенчались успехом. Из прихожей доносились смеющиеся женские голоса.
Держа двух женщин под руки, Русаков вернулся в столовую. Тася ожидала, что войдут вульгарные, крикливые, накрашенные женщины с папиросами в зубах. Но вошли две молоденькие женщины, одна с университетским значком на строгом черном платье. Русаков представил их коротко - Люка и Зоя. Люка была брюнетка с темно-синими волосами, заплетенными в тугие косы, у нее был ярко выраженный азиатский тип лица. Она оглядела присутствующих и села на стул прямо, сложив смуглые руки на коленях. Ей могло быть и тридцать и двадцать лет. Вторая, Зоя, была рослая красавица с пышными, высоко причесанными пепельными волосами, с огромными серо-зелеными глазами на нежном, безупречно красивом лице. Сев на стул, она закинула ногу на ногу у нее были длинные худые ноги - и лениво проговорила:
- Я голодная.
Русаков засуетился, предлагая закуски. Андрей Николаевич протянул Зое банку с остатками икры. Зоя плотно поела и выпила, потом сказала:
- Хочу курить.
Андрей Николаевич вытащил портсигар.
Зоя сперва посмотрела на Терехова, потом на раскрытый портсигар, качнула пушистыми волосами и обратилась к Русакову:
- Принесите мое пальто.
- Слушаюсь, Зоечка.
Он принес большое каракулевое пальто, Зоя вынула из кармана сигареты.
- Муж приучил меня курить только эти. Другие не могу.
Русаков очень суетился вокруг Зои, но она явно обратила благосклонное внимание на Терехова. К нему протягивала руку с погасшей сигаретой, ему два раза напомнила о своем муже, находящемся сейчас на Севере, ему предложила с нею выпить. Терехов налил себе рюмку сухого вина, сказал:
- За красивых женщин.
Тася с изумлением смотрела на Терехова. Как он будет вести себя дальше?
Терехов чокнулся с Зоей, сказал: "У нас пьют до дна". Она ответила: "У нас тоже". До дна пила и вторая гостья, Люка.
Андрей Николаевич налил себе вторую рюмку, дотронулся до Тасиной руки: "А теперь за тебя, за самую красивую".
Директор-толстяк с Дмитричем ушли до прихода женщин. Вячеслав Игнатьевич тоже откланялся. Гость с голосом оперного певца спал в спальне отсутствующих хозяев квартиры.
Герман Иванович подсел к Люке. Они оживленно и тепло, как старые друзья, стали говорить о магазинах. "Любовь к магазинам сближает", - с грустной иронией подумала Тася.
Зоя расспрашивала Андрея Николаевича о заводе, о том, есть ли поблизости река.
- Нефтеперерабатывающий завод не может без реки, - отвечал Андрей Николаевич, и в его голосе звучали знакомые Тасе нотки восхищения, когда он говорил о своем заводе. Эту черту Тася особенно любила в Терехове. Какими бы громкими словами ни говорил Андрей Николаевич о заводе или о химической промышленности, его пафос был всегда искренен.
Зоя внимательно и серьезно слушала, что говорил ей Андрей Николаевич, слегка покачивая ногой в узкой туфле. Она производила впечатление немного ленивой, неповоротливой и даже мечтательной женщины. Она то отдавала короткие капризные команды: "хочу курить", "откройте форточку", "быстренько попить", то разговаривала дремотным, ленивым голосом, сидела развалясь, размагниченная, и только по случайным, быстрым, настороженным взглядам, которые она исподтишка бросала на Тасю, было ясно, что она вполне мобилизована, а все это небрежное и ленивое лишь манера держать себя, кокетство.
- Сколько вам лет? - спросил Терехов.
- Двадцать два, - ответила Зоя, - я в семнадцать лет вышла замуж.
- Черт возьми, - с восторгом сказал Русанов.
- Ну хорошо, - сказал Андрей Николаевич тоном, каким продолжают начатый разговор, - ну хорошо, а скажите-ка мне, что у нас завтра за день?
- Не знаю, - ответила Зоя.
- Завтра что? Завтра воскресенье, никто не работает, - продолжал Андрей Николаевич.
- Разве завтра воскресенье? Я даже не знала. - Голос Зои был ленивым и сонным.
- Теперь вы знаете.
- Теперь знаю, ну и что?
- У меня предложение, - весело объявил Андрей Николаевич, - давайте завтра, в этом составе, в Химки.
У Андрея Николаевича было веселое лицо, его веселые глаза смотрели на нее, на Зою, на всех. Он веселился.
- А что нам мешает? - спросил Терехов. - Тасенька, твое мнение.
- В Химки, - протянула Зоя.
- Я из вас самый молодой, - сказал Андрей Николаевич, налил себе рюмку вина и выпил за красоту, ради которой мужчины совершали и будут совершать безумства.
- Надо вызвать такси, - сказал Русаков.
- Придется, - согласился Андрей Николаевич. - А может быть, пешком? Когда я был мальчиком-градусником, я мог ходить сорок километров в день и не уставал. А теперь из-за машины разучился ходить. Толстеть начал.
