и смотрел, как и мы сейчас.
Я внимательно смотрю на отца. Он улыбается мне, как когда-то в детстве, когда мир еще умел удивлять. Я думаю о том, что вообще-то никто в жизни меня так хорошо не понимал.
Я сажусь бабуле на ноги, а он берет подушку. Ноги бабули отбивают последний смертный танец. Думаю, лучший танец в ее жизни.
Потом отец берет меня за руку (впервые за много лет), и мы идем на чердак смотреть на осиное гнездо. Оно всегда было там, сколько я себя помню – идеальное воплощение семьи.
За окном слышится приближающийся гул мотора.
– Кажется, у мамы сильная аллергия на ос, – говорю я.
– Пьешь? – спросила Белая.
– Пью, – ответил дядя Гриша. – Компанию составлять будешь?
– Не буду, – презрительно скривилась Белая. – Пойду лучше к Ваньке с третьего.
– К Ваньку? Так он же малой еще, – удивился дядя Гриша.
– Малой – не малой, не твое дело! – огрызнулась Белая. – Вы, старые пьянчуги, – вот у меня уже где. Молодого, сочного хочется.
Ваня был последним человеком, на которого Белая могла обратить свое внимание. По крайней мере, в этом доме. Ваня был маленьким человеком. Ребенком, проще говоря.
Было тихо. Все по своим постелям: храпел отец, сопела бабушка, кот Барсик урчал. Ване спать не хотелось. Он радовался тому, что завтра с отцом они пойдут в зоопарк смотреть на тигров, оленей, сов и кабанов. Ваня редко видел отца, как-то в сентябре отец уехал и больше не возвращался. Позже выяснилось, что Ваня теперь может ездить к отцу в гости как к чужим.
– Совушка прилетит, собаченька придет, лисонька хвостиком укроет, – шептал Ваня.
Мама всегда укладывала его спать с этими словами, как бы снимая с себя ответственность и отдавая ее другим. И действительно, как она может защитить Ваню во сне? А вот лисонька и собаченька могли это сделать. И делали – хранили Ваню.
Никто не слышал, как вошла Белая. Она бесшумно скользнула по коридору и ловко, для своих лет, запрыгнула в постель к Ване. Холодное и липкое прикоснулось к нему, Ваня закричал, но не услышал своего голоса. В кровати его лежала какая-то старая тетка и тяжело дышала ему в ухо.
– Кто ты? Что тебе надо? – Голос вернулся откуда-то из пяток.
– Я – Белая, а надо мне тебя, мальчишка.
Белая ближе придвинулась к Ване и запустила цепкие пальцы ему в волосы.
– Меня? Я тебя не знаю.
– Не знаешь, так узнаешь. Знание – сила! Или как там у вас в школе говорят. – Белая беззубо захихикала.
– Исчезни! – крикнул Ваня, рукой нащупывая выключатель прикроватной лампы. Ваня был умным мальчиком и знал, что в темноте может привидеться всякое, а свет всегда спасителен. Ничего не произошло, свет не загорелся. А Белая продолжала прижиматься к Ване, быстро ощупывая его шею, плечи, спину, как будто что-то искала.
– Отпусти меня! Отстань! – Крикнул Ваня как мог громко. Страх медленно закатывал его в кокон, и голос отказывался слушаться.
– Не отпущу. Я тебя поймала, малец, – захохотала Белая, – крепко держу, не отпуш-ш-шу-у-у.
От Белой пахло чем-то кисло-сладким и тяжелым. Так иногда пахло от соседа дяди Гриши. Ваня запомнил этот запах, он был противен ему, но когда он вдыхал его, то не мог надышаться. Ему казалось, что вот-вот на следующем вдохе из омерзительного он превратится в прекрасный. Но этого никогда не происходило.
– Мамочка, помоги! – просил Ваня, вырываясь.
Когти Белой вонзились в шею Вани, она специально отрастила их для этого случая. Белая, чавкая от удовольствия, раз за разом втыкала когти в бьющееся тело, с каждым разом все глубже и глубже.
– Помогите! Мама, папа! – звал Ваня. Боль и ужас все сильнее опутывали его, и не мог он выбраться из страшных объятий.
– Нет мамы, нет папы. Только ты и я, – шептала Белая. – Никто тебя не спасет, никого больше нет.
Она добралась до мышц и связок и, причмокнув, стала их рвать, как мокрую бумагу.
Сил не осталось у Вани. Белая вгрызалась в него, в самую его сущность. Не в кожу, не в жилы, не в кости, а в самого него.
– Совушка прилетит, собаченька придет, лисонька… господи помоги! Господи, помоги! – закричал Ваня и проснулся.
Ваня вскочил с кровати и, чувствуя внутри себя Белую, кинулся прочь. Врезаясь в стены, он бегал из комнаты в комнату и нигде не находил убежища. Ему хотелось выплюнуть ее, выкричать, выплакать.
– Господи, помоги. Господи, помоги! – просил он и плакал.
Все в доме повскакивали. Отец, бабушка, кот. Дедушка заворочался в своей комнате.
– Ванечка, Ванечка, что с тобой? – испуганно лепетала бабушка.
– Припадок у него какой-то, – заключил отец, крепко схватив Ваню за плечи. – А ну-ка, проснись! Иван, проснись!
– Как будто белая горячка, – сказала бабушка и перекрестила Ваню.
– Какая белая горячка? Заранее, что ли, пришла? Ерунду не говори! – прикрикнул на бабушку отец. – Иван, проснись!
Ваня проснулся.
Прожил до тридцати трех лет и умер от алкоголизма.
Долго я стою на этом холме. Солнце пригревает меня, и я жмурюсь от его ласковых лучей, дождь умывает меня и избавляет от усталости, птицы находят приют в моей поредевшей шевелюре. Когда-то она была густой и белокурой. Когда-то я было мальчишкой.
Когда-то я было мальчишкой. Но я совсем ничего не помню об этом. Мне помнится старик, он что-то все время записывал, а замусоленный карандаш выскальзывал из его слабеющих пальцев, разрастающихся и превращающихся в узловатые ветви.
Старик знал, что ему осталось недолго. Но он не понимал, почему никто не видит происходящих с ним изменений.
– Ну, а вы что хотели? Возраст, – неизменно говорила угрюмая не по годам санитарка. Дома у нее был маленький ребенок, неоконченный ремонт и бутылка коньяка. Ей было не до стариковских причуд.
– Возраст, – вздыхал старик. С возрастом приходят болезни и немощь. И одеревенелость.
Вот это последнее и беспокоило старика. Он не просто умирал, он превращался в дерево. Сначала появились почки. Они умели казаться обычными родинками, которыми и были раньше. Когда-то маленькая девочка считала их и говорила: «Бородавчатый ты, как лягушенька». И вот давно уже нет этой девочки на свете, а родинки есть. И с каждым днем они все больше, и листья пробиваются сквозь них. Санитары в хосписе не видят этого. Не хотят замечать и ставят очередную капельницу. А старик чувствует, как рвется его ветхая кожа под напором молодого и сильного. Он кричит от боли, но все кричат от боли здесь. В
