Он говорил отрывисто, раздраженно и больше, чем всегда. Говорил точно для себя.
— Я все это давно предвидел. Не программы нам обсуждать. Да и какие программы? Есть только один выбор, Карлушка прав: «прогресс или эксцесс». Я выбрал эксцесс, Курц и иже с ним — прогресс; вот мои противники. Я выбрал конец палки; таков я и мое дело. Палка о двух концах, они для меня равны, который ближе, за тот и ухвачусь.
— Говорите дальше, — прошептала Литта, бледнея.
— Что же дальше? Все просто. Это нелепое дело — пустяки, мы его с плеч спихнем, это случайность. Главное же — тянуть дальше на общих словах нельзя. По времени — нам необходимо определиться в известную сторону революционного движения; того, которое сейчас возможно. Лаврентьевцы грубы; но за ними сила большая. Ее можно использовать, с умом, конечно.
Литта невольно взглянула на Флорентия. Но тот сидел с опущенными глазами. Лицо было неподвижно и как будто спокойно. Роман Иванович остановился перед ним.
— Времени и так довольно потеряно. Ты много напутал. Тебе и поправлять. Сразу, конечно, всего не сделаешь, ну да позаймемся. Люди славные. Есть, которых ты определенно свихнул, так и черт с ними. Начни с Хрисанфа. Говори от моего имени. Ведь твердил, чтоб как можно общее составлять прокламации! Да ладно. Кстати, и легенды помогут. С монастырскими я говорил. Элемент положительно годный. Лаврентий не успеет испортить, зарвется, полетит, а они останутся.
Помолчал минуту.
— Так начинай с Хрисанфа. Геннадию я сам два слова шепну, он хоть желторот, а сейчас поможет. Кто, ты думаешь, у нас из безнадежно свихнувшихся?
Флорентий прокашлялся.
— Я, Роман, первый… Я сам из них.
— Ах, не до шуток. Литта, — обернулся он, — вы лучше пока не мешайтесь. Посмотрите сегодня с Флорентием, не осталось ли бумажек в переплетной. Уничтожьте лишние. А есть Варсисовы кое-какие — отличные. Куда нужно, туда и повернешь.
Литта покачала головой.
— Я не буду отбирать бумажек, Роман Иванович.
Он посмотрел на нее; в первый раз, кажется; провел рукой по лицу.
— Капризничаете? Как угодно. По правде сказать, теперь не до вас.
— Нет, до меня, — упрямо сказала Литта. — Мне очень важно понять, что происходит. Насколько вы серьезны, насколько в вас говорит раздражение, досада… почем я знаю?
— Ах, вы желаете дальше объясняться? Успеем.
И, улыбнувшись, как ни в чем не бывало, очень спокойный, он взял Литту за руку.
— Дорогая, я вас растревожил напрасно. Я думал, что вы глубже и проще понимаете дело и наших людей. Может быть, резко говорил, но… — он выпустил ее руку, — надо же, наконец, сказать… а сути это, конечно, не меняет.
Литта растерялась было от перемены тона, от его внезапного спокойствия. Но лишь на мгновение.
— Хорошо, поговорим после, — и она встала. — Теперь я пойду к себе. Фонарь в сенях, Флорентий?
Флорентий молча помог ей одеться, оделся сам, и они вышли.
Надо было перейти двор. Черный, острый ветер хлынул в лицо. С высоких сугробов сыпало мелким снегом, точно жгучим песком. Ни одна звезда не блестела вверху.
Кое-как дошли. Крыльцо не заперто. Боковым ходом, минуя настывшую залу, мимо библиотеки и комнатки, где спал Роман Иванович, пришли к лестнице — и наверх.
В комнате Литты, рядом с переплетной, тепло и светло. У стола — Ленуся Жукова, круглолицая хуторская девушка, сестра Миши. Она с удовольствием согласилась «походить за барыней», скоро сдружилась с Литтой и даже днем оставалась в «доме».
— Флорентий, подождите одну минуту, одну минуту!
Он покорно остановился в переплетной, в полушубке, как был, с фонарем.
Литта быстро разделась. Заглянула с порога в спальню, где Лена шила у стола.
— Ленуся, ты плакала? Что-нибудь случилось?
Лена подняла было голову. Но опять низко наклонила ее.
— Скажи, Ленуся, о чем? Флорентий, да спросите же ее!
— Я уж не плачу, Юлитта Николаевна. Люди на хуторе наговорили чего ни чего. Там у нас поди-ка…
Закусила губу, замолчала. Потом вдруг горячо:
— Солдаты, бают, придут… Митька мой с Заречного, нас, ребят, говорит, много таких… Понаденем, говорит, чистые рубахи, и пущай. Хоть раз-то за правду постоим. Что хуторские, говорит, что мы… Помнить, мол, надо, хозяина не выдавать. Флорентий Власыч наказывал…
Она всхлипнула.
— Теперь «раклов» этих, монастырских, тоже понабрело… Мы, говорят, на вас докажем, дай срок, начальство приедет… И что будет, Господи! Хоть вы бы поговорили им, Флорентий Власыч. Вовсе спутались. Митьке-то нынче монастырский один говорит: ваш хозяин сам у нашего батюшки ручки целует, а вы, не чем покориться, бунтуете… Митька за ним. Было бы дело, да удержали.
Флорентий поставил фонарь и шагнул вперед.
— Ничего, Ленуся, молчи, — сказал ласково. — Я завтра с утра на хутор пойду, оттуда в Заречное. С Митькой поговорю. Не спориться бы вам с монастырскими. Ну их, право. Ты не реви, даст Бог — обойдется. Уж я знаю.
Он ласково погладил девушку по голове, вышел опять в переплетную и взялся за фонарь.
Литта выбежала за ним, приперла дверь в спальню и схватила Флорентия за рукав полушубка.
— Постойте. Скажите мне… Да нет, не надо, не надо. Ведь это же ребячество, что он говорит, разве возможно так взять — и перевернуть? Не выйдет же? А что он мог сам перевернуться, разве вы не знали?.. Не могли знать?
Тихо освободил Флорентий свой рукав, тихо сказал:
— Оставьте меня, Литта. Мне тяжело говорить. Ну, знал… да не понимал. Не хотел понимать.
— Флорентий, Флорентий… Так верили?
— Они его любят. Свято любят, хорошо; лучше, чем он хотел бы.
— Зачем, Господи, зачем?
— Нет, Литта. Ничего. Надо только понять, кого любишь. Ведь он… разве он? Не он. Призрак, мара… Не бойтесь, — прибавил он, слабо и странно улыбнувшись, — я никого призраку не выдам. Ни себя, ни вас, ни их всех… И дела настоящего ему не предам.
Не понимая, с ужасом и болью глядела она на него широко открытыми глазами. Залепетала отрывочно, спеша, свое, о чем думала, что хотела раньше сказать:
— Он всегда, всегда соображал… не решался, что выгоднее… Где скорее удача… Выбирал, куда. Ему все равно, какое во имя. Лишь бы шли, лишь бы власть. Он ведь для себя. Он только в себя одного верит. А больше ни во что. Не теперь, так потом, повернет, куда сам захочет. Не лжет, все молчит, а мы верим. Куда захочет.
Флорентий, кажется, не слышал. И она остановилась, не зная, что еще надо, как сказать то, чем полна душа. Ведь нельзя же, ведь надо бороться… А она опять одна, Флорентий смотрит не видя, не слушает… О чем думает?
— Флорентий, Флорентий! Что же нам делать?
Он глубоко вздохнул, точно проснувшись. Обнял Литту, нежно и тихо поцеловал ее в лоб; тотчас же повернулся и вышел. Пятно фонаря побежало за ним, скользнуло за порог и сникло. Литта осталась одна в темной переплетной. Только яркая, желтая полоса светилась под дверью в спальню.
Захотелось упасть на темный пол и плакать громко, долго, кричать и плакать. Но только губу закусила, — нет! И даже ни секунды не осталась дольше в этой темноте. Пойдет, поговорит хоть с Ленусей. Если б не ночь, не вьюга на дворе!
Глава тридцать четвертая
ЕДИНАЯ ВЛАСТЬ
Выйдя из дому, Флорентий закрыл фонарь и остановился на дворе.
Сверху не сыпало; только острый ветер порывами хватал и крутил снег на верхушках сугробов. Если привыкнуть, уж не так черно: мутно белели снега, белее неба, темнел вдали забор, огоньки мелькали во флигеле.
Флорентий постоял, потом тихо побрел по двору. Часто Роман Иванович ночевал не в большом доме, а во флигеле. Пожалуй, и сегодня так будет. Дорого бы дал Флорентий, чтобы сегодня остаться одному.
Впрочем, не надо. Он решительно направился к флигелю.
Романа Ивановича застал за ворохом бумаг. Лицо внимательное, но повеселевшее, ясное.
— Смотри-ка, Флорентий, — сказал, не подымая головы. — Даже досадно, что приходится вот эти, Варсискины, уничтожать. Великолепные, по времени как раз. Очень бы пригодились. Да незаконно отпечатаны. Свезу-ка я их завтра, припрячем пока в месте злачном, а там видно будет!
Флорентий ничего не сказал, разделся и прошел за перегородку.
— Да что с тобой? — уже другим, более строгим голосом спросил Роман Иванович.
Опять не ответил Флорентий. С полминуты длилось молчание. Шуршали бумаги, шипела плоская висячая лампа над столом.
Флорентий, наконец, вышел, стал в дверях.
— Ты завтра в монастырь поедешь, Роман?
— Если успею. Завтра думаю в город опять. Авось что-нибудь удастся. Ведь глупо же, право. А в монастырь послезавтра. Варсиса надо выписать, непременно.
— Послушай, Роман… — начал было Флорентий и остановился.
— Ну, что? А впрочем, не говори. Сам знаю. Барышня, наверно, взбунтовалась. Жалею, что при ней пришлось так, сразу. Скверная у нее школа. Ты же меня, Флорентий, изумляешь. Блажишь и наивничаешь. Опомнись, сделай милость.
