могу. Я знаю, что мать не должна говорить такие вещи, что это ужасно и чудовищно, и, может быть, я — ужасное чудовище, но это правда — я ее не выношу. Она превратилась в мерзкую маленькую ведьму. Она всегда такой была, еще в детском садике. Она же сущий
дьявол. И я ей никогда не нравилась, Йорген. Никогда. Даже когда она была младенцем.
Он еще слышал ее слова, но давно перестал понимать их смысл. Хофмейстер вспомнил, как малышка Тирза болела, как она становилась подростком, ее присутствие в его жизни, когда в ней больше почти никого не осталось. Как она ходила в школу. Он решил, что его супруга попросту не в себе. Может, у нее климакс. Когда у женщин начинается климакс? Вероятно, все раньше. Теперь все начинается намного раньше. Но чем больше он об этом думал, тем больше ему казалось, что она всегда была такой.
— Тебе не надо ей нравиться. Она твоя дочь.
— Но она ведь, по крайней мере, может быть со мной милой и вежливой. А она меня игнорирует.
— Она обижена на тебя за то, что ты от нас ушла. Ты была ей так нужна. — Его разозлили собственные слова, они были слишком слабыми. Какая-то ерунда.
— А я что, была обязана отдать ей всю свою жизнь?
«Да, — хотел сказать Хофмейстер. — Да, детям надо отдавать жизнь. Может, это и значит быть родителями. А все остальное уже мелочи». Но он сказал:
— Этого от тебя никто не требует.
— Вот видишь, Йорген. Видишь? — Она опять закурила.
— Мне неприятно, когда курят в спальне. Ты же знаешь. И сиськи — не самое главное в жизни. И вообще у нее… У нее есть маленькие бугорки.
— Бугорки — не грудь, Йорген. Ты чего еще ждешь?
Он расстегивал пуговицы на рубашке, чтобы ее надеть. Ему нужно было сконцентрироваться на роли, которую придется играть через несколько минут или, может, через полчаса. В любой момент в дверь могли позвонить. Первый гость на празднике — самый сложный. Все пока такое красивое и нетронутое, новое и свежее. А разговоры в самом начале никогда не идут гладко.
Раньше его супруга часто устраивала домашние вечеринки. Он никогда не чувствовал себя на них в своей тарелке. При малейшей возможности он удирал в спальню, но иногда их гости добирались даже туда, дикие были времена. В конце концов он выходил на балкон и наблюдал за тем, что происходит в саду. Ощущение полной изоляции, которое обычно никогда ему не мешало, в такие моменты становилось почти болезненным. Он ощущал эту изоляцию как болезнь, приносящую боль, против которой не было лекарств.
Их друзья были ее друзьями. Ему наскучивали формальные вежливые беседы ни о чем, потому что он и так проводил все свое время в этих формальных беседах с переводчиками, авторами и коллегами. Но тут он нашел для себя спасение — угощать всех напитками и закусками. С человеком, который носит закуски, никто не хочет разговаривать. Так он стал делать карьеру официанта в собственном доме. Незнакомые люди запросто принимали его за настоящего официанта. Галантный и молчаливый. Всегда обходительный. Человек, который практически сливается в единое целое со своими незаметными, но важными действиями. Иногда гости даже удивлялись, когда этот слуга, этот милый раб вдруг оказывался хозяином этого роскошного дома.
— Чего тебе надо? — спросил он. — Чего ты вообще хочешь?
Она встала. Джинсовая юбка Иби была туго натянута на бедрах и стесняла ее движения. Его заворожила эта картинка. Неожиданно и гораздо сильнее, чем он мог предположить. Его молодая жена в юбке своей старшей дочери. Может, и не ослепительно прекрасная, но что-то в ней было.
— Господи, чего тебе от меня надо?.. — взмолился он. — Гости вот-вот придут.
— Чтобы ты меня трахнул.
— Но с чего это? У нас с тобой не сложилось, это же была, как такое можно назвать… сплошная катастрофа. И не только наш секс, давай будем честными. Весь наш брак. — Он улыбнулся, потому что правда, заключенная в двух словах, оказалась такой невинной. Такой неизбежной. И с этим никто не мог ничего поделать. Как автомобильная авария. Что-то пошло не так. Кто-то свернул со встречной.
— С того, что у нас с тобой нет никого другого.
Он отошел от нее в сторону балконной двери, как животное, которого уже выбрали для отправки на бойню, но почему-то затягивали с его отловом.
Выражение ее лица изменилось. Она внимательно вглядывалась в него.
— Или все-таки кто-то есть? Кто-то, о ком я не знаю? У тебя кто-то есть, да? И ты не хочешь мне говорить? А чем ты вообще занимался все это время, пока меня не было?
Он покачал головой:
— Нет-нет, у меня никого нет. Никого на постоянной основе, ничего серьезного, чтобы об этом упоминать. А почему ты не осталась со своим любовником? С той твоей школьной любовью? На той лодке где-то на каналах.
Он закрыл балконные двери, чтобы дети их не слышали.
— У нас не срослось.
Она сделала пару шагов в его сторону. Ткань на юбке была готова вот-вот треснуть.
— Не хочешь знать, что именно?
Он кивнул:
— Конечно, я все хочу знать. Что там у вас не срослось? Рассказывай, но только покороче, прошу тебя.
— Он хотел ребенка.
Она улыбнулась воспоминанию. Скорчила гримасу. Она стояла перед ним полуголая, похожая на Иби. То есть это Иби была похожа на нее. Тирза не была. Тирза ни на кого не была похожа.
— Так почему же ты не родила? Ты же еще могла тогда родить. Ты была еще в самом репродуктивном возрасте, когда меня бросила. Все бы запросто получилось.
— Не получилось. У него не получилось. Оказалось, он бесплоден. И он тогда просто взбесился. Стал говорить, что это моя вина. Прямо с катушек слетел. Вот так-то, Йорген. Не очень-то счастливая история?
Она снова ухмыльнулась.
Он положил на кровать рубашку, которую все это время держал в руках. Бросил взгляд на часы. Чего он мог хотеть от этой женщины, с которой у него не было ничего общего, кроме двух дочерей и примерно половины совместной жизни? А может, и того не было. Почему тогда, шесть дней назад, когда она вдруг возникла у него на пороге, он не сказал ей: «Я сниму тебе отель. Давай встретимся завтра? Выпьем где-нибудь кофе». Почему он никак не может ее отпустить? Ведь давно же пора.
— У него было мертвое семя, а он сказал, что виновата я. — Она опять ухмыльнулась, будто рассказывала
