И провидели они оба, — разом, одновременно, — всю свою грядущую, подступавшую жизнь, которая, — теперь они знали это! — будет им по плечу… Теперь они справятся с ней — да так, что все рубежи, о которых даже и не мечтали, сумеют преодолеть. Теперь они оба сделают то, что призваны были сделать.
И только уже приготовив ужин и накрывая на стол, Надя заметила в хлебнице сложенный вчетверо лист бумаги. Записку.
«Прости, я наверное тебя не достоен. Устал. Не хочу вечно обламывать голову над твоими вопросами: Зачем? Почему? Ради чего живем? И т. д. И т. п. Хочу просто жить. Это плохо? И, прости, не с тобой. Ухожу. Об имуществе и всяком прочем поговорим после, когда все немного уляжется. Поздравляю с премьерой. Ну все. Пока!»
И витиеватая подпись с росчерком.
Надя записку скомкала, смяла и бросила в раскрытую форточку — за окно. Сняла с пальца обручальное кольцо — и с размаху — вдогонку. Скомканая бумага почти так же как та — в вагоне приуральской электрички — ежилась и корчилась на снегу, точно живое существо. И чернильные строчки медленно расплывались на ней. А кольцо… оно провалилось куда-то… В снег. В ночь.
* * *
… И они — Георгий и Надя — стали жить. И Надя стала учиться. Стала понимать понемногу, что её изначальный вызов, — мол, принимайте, какая есть, а дальше хоть трава не расти и пусть будет как будет, — все её капризное женское естество, принимаемое как должное среди людей её круга… это вовсе не должное! И не естественное… Деланное, скорее…
Эта поза, маска уводила её от прорыва к себе настоящей — к той, которая не пробрасывать силу свою должна, а наращивать и лелеять, как лелеет садовник по осени розовый куст, укрывая его под снегом и лапником…
И возникало в ней постепенно — день ото дня — тихое поступательное движение к силе — к тому, что осознанно надо сделать, не пасуя, не отступая и не перекладывая на других, как привыкла она, прикрываясь личиной природной, а потому обязательной женской слабости. И было это преображение — самое, что ни есть настоящее! Возрастание в себе самой… и выше ещё — на собой.
Поначалу в мелочах — начиная с мелочей… И, кажется, нет ничего ужаснее дней, когда, вроде бы, ничего не происходит… кроме дел, каждодневных, постылых…
Раньше Надя в такие дни вопила: «Праздника хочу! Хочу праздника!!!»
И каким пресным показался бы ей этот труд, если б не сияла где-то там, в глубине ниточка света. А сияла она тайным сверканием бисера, нанизываемого на нее, — на ниточку, которой вышивается неповторимый сокровенный узор…
Да, вот же ты, жизнь, — скрытая, желанная… с виду незначительная и неинтересная, а… живая! Настоящая!
Вот оно! Кажется, началось…
И в чем доказательство блага, преимущества именно такого пути, а не прежнего порхания по верхам… Тяжкой пахоты на ниве изживанья греха, а не прежнего самовластья капризов девичьей, как бы наверняка облегченной духовной природы?
Что такое раскопать в душе клад? Открыть драгоценное в неприметном?
Это просто… и будто завеса падает с глаз, когда видишь это… И зовется путь тоже просто — зовется он путь любви. Когда занимается в сердце свет, с которым не страшно все принять, всем простить. И сказать жизни — да будет! Такая, какую Бог послал… Да будет она благословенна.
А если осмелишься и встанешь на этот путь, — то мир вокруг оживет, и засветит в нем такая непостижимая глубина, — родная, желанная, — что все страхи спадут с души как спадает мглистая пелена с ночного, осиянного звездами неба.
А тот, кто захочет измерить линейкой веру, измерить любовь, — иссохнет сердцем, так никогда её не изведав…
И Надя её изведала.
* * *
… И отцвела весна. И пришло лето. И на Троицу Надя с Георгием стояли в Крестовской суздальской церкви — стояли у алтаря. А перед ними горели золотом ризы епископа Федора — как твердыня предстоял он перед алтарем, перед дарами распахнутых царских врат, свершая одно из семи святых таинств — венчание.
— Силою и славою венчай я! — гремел владыко Федор. И горячий воск венчальных свечей капал новобрачным на пальцы.
И венцы возложены были прямо на их склоненные головы, и крепко охватили им лбы, и высились, увенчанные силой и славой креста.
И пел детский хор чистыми тоненькими голосами, разносящимися под сводами храма, где, кроме новобрачных, не было никого — ни верующих, ни зевак. То был дар владыки Суздальского Валентина, знавшего Георгия с детских лет и бывшего его духовным наставником.
И мир отхлынул от них, а души их поднялись, раскрылись и в цветенье своем растворили все прежние чувства…
И Надя впервые познала, какова же сила и власть священника, предстоящего за них перед Богом — лицом к Лику Его, когда малые сии ведомы им были, а он — предстоятель их душ — оборонял своих деток, заслоняя их от суеты мира сего за своей могучей как башня, облаченной в сверкавшую броню ризы спиной…
И на ризе его, прямо перед глазами у них, сияла роза — золотой, горевший ясным огнем цветок. Символ света, уподобленный солнцу.
А потом новобрачных повезли на Рубское озеро — праздновать. И молодые монашки входили в воду, чтобы вымыть зелень и овощи и сохранить неувядшими их цветы, которые подарили им. И улыбались, радуясь необъятным голубым далям.
А дети из местной церковной школы — те, что пели, и много других, плескались, ныряли и выбегали на травку, и переполнялись июньским теплом щедрого благодатного дня…
А навстречу Наде с Георгием из лесу шел, стуча посохом, — в розовом шел облачении, — сам владыко Суздальский Валентин.
На траве расстелили шкуры и скатерти, положили на них нарезанного хлеба и зеленого луку, соли насыпали, сварили в казане на костре рыбный суп — для монашек, и другой — из тушенки с картошкой и макаронами — для священства, гостей и детей.
Встали вкруг этого земного стола, прочитали молитву и запели величание новобрачным.
— Мно-о-о-гая ле-е-ета! — разносилось над озером, над пропитанным солнцем лесом, над примятой травой и костром, над которым в необъятном казане уже томился плов.
— Многая лета!
Бабочки, — синие, полосатые, — никогда ими прежде не виданные, впархивали в круг трапезничающих и уносились к трепетавшим от легкого ветра кустам, обступавшим лужайку. А чайки подстерегали добычу и, едва священство с детьми уплыли по водам на трех синих катамаранах, ринулись с лету к распаленному казану и стали выхватывать из него обжигающие волокна мяса.
А Надя с Георгием остались сидеть, охраняя от чаек съестное, остались, не в силах уйти от этого самобранного, самого дорогого и доброго в их жизни стола, — остались, чтобы навеки впитать и запомнить святую заботу этого дня, озаренного венчальным светом.
И Надя, — оглушенная, просветленная любовью к миру, молчала… А Георгий, глядя на озеро, где в ясной дали розовела на синем катамаране фигура владыки, стоящего во весь рост, прошептал ей слова из Послания Иоанна:
— В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх…
Перевод Алексея Биргера
Моя любимая! Моя любимая девочка! (нем.)
Стихи Алексея Биргера.
Вечная женственность (нем.)
