– Леших я не видел… – начал Петунников, стараясь поддержать разговор, – но…
Послышался легкий скрип, и он оглянулся.
Дверь тихо отворилась, пропуская вспотевшее, румяное лицо горничной. Глафира широко улыбнулась, сверкнув крупными зубами, хмыкнула и сказала:
– Барыня! Туточки к вам из города приехали. Купец али подрядчик какой, здеся ни разу не бывал, только сказывают, что по делу к Григорию Семенычу… Я, – продолжала она, мельком бросая на Петунникова быстрый, остро-любопытный взгляд, – сказала им, что барин в городе, а вы одни… А они, говорят, желают, когда так, вас видеть…
– Ах, господи… Ну, проси в гостиную… – сказала Елена, неохотно вставая и рассеянно улыбаясь Петунникову. – А как его фамилия?
– Да… как его… Вроде… Барк… каб… Баканов, что ли?.. Я скажу им!
Дверь закрылась. Петунников встал и выпрямился, чувствуя, как сразу исчезает спокойное равнодушие, сменяясь обычной нервной приподнятостью и ожиданием. Видеть подрядчика ему не хотелось; не хотелось, чтобы и он видел его. А это почти невозможно; из города на несколько минут сюда никто не поедет.
Подрядчик… Господа эти любопытны и страшно разговорчивы. Кроме того, пустой, невинный рассказ о каком-то заблудившемся человеке может поднять на ноги всю окрестную полицию. Он сдержал вздох и быстро-быстро стал соображать, как уйти теперь так, чтобы это было просто и естественно…
– Вот тебе и раз! – протянула Елена. – Что же мне с ним делать?
Петунников напряженно молчал. Возможно, что подрядчик, как городской человек, знает все, что произошло на небольшом расстоянии отсюда, верстах в пятнадцати. Даже удивительно, как здесь еще ничего неизвестно; и это – счастье. Нет, надо уйти, и уйти немедленно.
Он внутренно встряхнулся, с удовольствием чувствуя, как вспыхнул и загорелся инстинкт самосохранения, обостряя нервы резкой, напряженной тревогой. Сильное беспокойство, вызванное не столько настоящим моментом, сколько внезапным толчком болезненно-яркого воображения, сразу показавшего Петунникову всю важность положения, всколыхнуло кровь и звонким криком ударило в голову. Да, он уходит, пора… Хорошо, что сыт: есть силы к дальнейшему.
– Эти подрядчики у меня вот где сидят, – недовольно говорила Елена, обдергивая рукава и машинально взглядывая на дверь. – Шатаются сюда каждую неделю и все говорят, что по делу… Это они нашу рощу хотят купить… А приедут – сидят, сидят, чай пьют, а потом: «Много благодарны!» – фюить, и нет его… Им, видите ли, дорого кажется, привыкли за бесценок… Гриша только раздражается… А я бы на его месте за сто рублей продала, хоть от гостей бы избавились… Пойдемте в гостиную…
– Елена Дмитриевна! – сказал Петунников, натянуто улыбаясь и с раздражением чувствуя, что внезапный уход его для хозяйки будет нелеп и необъясним. – Я, в сущности… ведь… уже собрался… идти… У вас, кстати, гость… А мне пора…
– Да что вы сочиняете? – удивилась Елена, подходя к нему. – Вот мило с вашей стороны! Как можно? Зачем!.. Нет, вы уж не торопитесь, пожалуйста!.. Сейчас чай будем пить, а потом… если вы уж так торопитесь… вам запрягут плетушку… Как же можно так?
– Да нет… – с усилием возразил Петунников, проклиная предупредительность хозяйки, делавшую его отказ еще более странным. – Не могу, право… Мне давно пора… дежурство там… Я, кажется, сегодня дежурный… и… все такое…
– Да что вы так вдруг? – с недоумением спросила Елена, внимательно, готовая улыбнуться, рассматривая бледное, осунувшееся лицо гостя. – Разве пешком вы скорее дойдете? У нас очень хорошая лошадь, уверяю вас…
– Да нет же, – нервно усмехнулся Петунников, волнуясь и еще более запутываясь. – Тут ведь… близко. Я, впрочем… в селе… да… найму мужика… вот, именно, я так и сделаю…
Его сбивчивый, но возбужденный и решительный тон как-то невольно отстранял всякие возражения, и Елена почувствовала это. Рассерженная, жалея, что не умеет заставить принять свое предложение, она пожала плечами, принужденно улыбнулась и протянула тихим, нерешительным голосом:
– До села ведь тоже не близко… Но – как хотите… Не буду настаивать… Так вы сейчас уходите?
– Да, – глухо сказал он, надевая шляпу и уже вздрагивая от нетерпения уйти, не видеть чужих, спокойных, ничего не знающих людей. – Сейчас… Ну, до свидания!.. Всего хорошего вам… Спасибо!..
– Помилуйте! – засмеялась Елена. – Вот вам, действительно, я очень благодарна… Мне было так скучно… Очень, очень жалею…
Она протянула руку, и Петунников сдержанно пожал ее. Глаза их на мгновение встретились и остановились.
Один был недоумевающий, озабоченный взгляд женщины, от которой уходили порывисто и странно, совсем не так, как это делают все. В другом светились глубокое утомление, затаенная тревога и ровная, холодная тоска.
Уйдет он, и ничего не изменится… То, что для него, благодаря счастливой случайности, явилось сегодня запасом сил наболевшему, голодному телу, останется в памяти этого маленького, взбалмошного существа легким и забавным воспоминанием о каком-то телеграфисте, которому от невыносимой скуки дали поесть. Он развлек ее – и довольно. Сегодняшний день спасен. Есть тема для разговоров с Гришей и умиление перед собственной добротой… А завтра можно ожидать еще чего-нибудь: пьяной драки, сплетен, богомолки из святых мест…
Все, что было сделано и подготовлено там, в городе, с неимоверной затратой сил, здоровья и самоотвержения, с бешеным упорством людей, решившихся умереть, опасность, страх смерти, сутки звериного шатания в лесу, – все это пережилось и выстрадалось для того, чтобы у пустенькой уездной помещицы стало меньше одним скучным, надоевшим днём…
Петунников выпустил руку Елены, и внутри его дрогнул холодный, жестокий смех. Всего несколько слов – и сразу исчезнет мнимая беззаботность этого птичьего гнезда… Несколько слов – и все хлынет сюда, в мирную тишину сытенькой двухспальной жизни: испуг, бешенство, злоба, бессонница и неуловимое, грозное дыхание смерти, следящей за ним, Петунниковым, как тень его собственного тела, неотступно и тихо…
Был момент, когда показалось ему, что он этого не сделает. Но тут же, задыхаясь и вздрагивая от злобной тоски и радостного предчувствия неожиданного удара беззаботному, глупенькому существу, олицетворившему в этот момент все многообразие тихой, предательски-тупой и бесконечно враждебной ему, Петунникову, жизни, он быстро шагнул к Елене и, уже не сдерживая мучительно сладкого желания отдаться во власть хлынувшего порыва, сказал высоким, глухим голосом:
– А ведь я не телеграфист… Я обманул вас, вот что… Я не телеграфист, а революционер… Я вчера вместе с другими… хотел ограбить поезд… И спасся. Поэтому ухожу… Да… Тороплюсь!
– Как, – растерялась Елена, пораженная не столько этими, дико-невероятными словами, сколько порывистым, напряженным волнением его взгляда и голоса. – Вы?.. Как?!.
– Да… – повторил Петунников, страшно возбуждаясь и чувствуя, как его бурный, сдавленный трепет заражает Елену, – в обморок, однако, не падайте… Я уйду и… более вас не побеспокою…
Елена с испуганным непониманием смотрела на него окаменевшими, расширенными глазами, и вдруг сильно побледневшее лицо Петунникова таинственной силой искренности сразу сказало ей, что его слова – правда.
В первый момент все ее существо всколыхнулось и замерло в тупой, бессильной растерянности. Потом, быстро возбуждаясь и бледнея, как он сам, Елена отступила назад, пытаясь улыбнуться и сказать что-то, но мысли с нелепой быстротой роились и падали, не останавливаясь и не оставляя в голове нужных, уместных слов. Это был не страх, а мгновенная удивительная перемена во всем окружающем, ставшем вдруг замкнутым и чужим, и казалось, что сам воздух молчит вокруг них, а не они, два снова и внезапно столкнувшихся человека.
– Вы шутите! – с трудом произнесла Елена, жалко улыбаясь и часто, глубоко дыша. – Я вам не поверю… слышите?!.
– Нет, – также теряясь, сказал Петунников, не зная, что сказать дальше, и испытывая тоскливое мучительное желание уйти. – Да… Извините. Впрочем… не бойтесь… Я… до свидания!..
И тут, испуганно радуясь тому, что нашла и выяснила себе, как ей казалось, самое важное и страшное, Елена перевела дыхание, раскрыла еще шире темные, затуманенные волнением глаза и тихо, почти торжественно сказала то, что хлестнуло ее в мозг порывистой, содрогнувшейся жалостью к чужой, гонимой и непонятной жизни.
– Если правда… если правда… то как же вы? Вас поймают… и вот… казнят!
– А вам что? – грубо и неожиданно для самого себя, наслаждаясь этой грубостью, сказал Петунников, с нервной улыбкой отступая к дверям. – Не вас же повесят, я думаю! И вообще… чего вы волнуетесь?..
Сказав это, он почувствовал темную, тихую жалость к себе и выпрямился, бешеным усилием воли растаптывая нудную, тоскливую боль заброшенности и утомления. Говорить было уже нечего, и он понимал это, но продолжал стоять, как будто молчание, а не слова, могло разорвать внезапную тяжесть, ступившую твердой, жесткой ногой в напряженную тишину. И когда Петунников, механически направляясь к выходу, сказал коротко и тихо «прощайте!» – оглянулся на бледное лицо маленькой встревоженной женщины и вдруг решительно и быстро пошел вперед, – ему показалось, что не он, а кто-то другой сказал это последнее слово… Кто-то, ждавший ответа, простого и ясного, на мучительный приступ слабости, злобы и тоски…
