- Да чем трудный?
- Горит парень, Иван Михайлович. И я вам прямо заявляю: когда смотрю на комсомольский значок Грибкова, думаю - хорошо батьке, родившему такого сына.
- А как его батьке будет, когда такого сына, например, ранят? Инвалидом сделают? Ты об этом думал или не думал, Николай Федорович?
Бочков молчал.
Лапшин заговорил строже:
- В ближайшие дни надо без шума и без обиды нашего Толю на какую-нибудь тихую работенку поставить. Аккуратно только и дипломатично. Повзрослеет чуток, охладится, тогда вернем на оперативную. А нынче из столовой придет пусть ко мне явится, я ему мораль прочитаю...
Положив трубку, Лапшин потянулся, закурил и опять открыл томик Шиллера. Перелистывая страницу за страницей, он словно бы слышал опять глуховатый и усталый голос Стюарт - Балашовой, когда она говорила:
Могут с нами низко
Здесь поступить - унизить нас не могут...
"Черт его знает, в чем дело! - подумал Лапшин. - Из жизни монархий и династий, а прямо за горло держит. Отчего?"
Он еще полистал том и опять услышал голос, исполненный усталого презрения, холодно-насмешливый и в то же время совсем не театральный:
Я вижу этих доблестных вельмож
При четырех монархах без стыда
Четырежды меняющими веру...
Строгий Павлик принес почту и вечернюю газету. Лапшин кивнул. Павлик сухо доложил:
- Там Грибков дожидается. Войти ему?
Зазвонил телефон, это с Трехозерного хутора сообщали, что водолазы работают четвертый день, но лед очень толстый, покуда "предмет" не найден. Лапшин улыбнулся - конспираторы тоже - "предмет"! И взглянул на Толю Грибкова. Тот стоял перед письменным столом, покусывая губы, - подтянутый, светловолосый, стройный. Разговаривая по телефону, Иван Михайлович машинально поглаживал томик Шиллера. Грибков - он перехватил его взгляд старался прочесть на корешке золотое тиснение.
- Шиллер, Шиллер! - сказал ему Лапшин, закрыв трубку ладонью. - Фридрих Шиллер! - И протянул книгу.
Потом, отговорив с Трехозерным, велел:
- Садись вот в кресло, побеседуем!
Анатолий сел, поглаживая корешок книги. Иван Михайлович осведомился!
- Это правда, что ты для укрепления воли спишь дома не на кровати, а на тонком одеяле, на полу?
Толя мучительно и мгновенно покраснел.
- Правда?
- Мама нажаловалась?
- Мама. И не нажаловалась, а просто позвонила мне и попросила, чтобы я с тобой поговорил. Масла тоже не ешь? И конфет? И вместо чая или кофе пьешь горячую воду?
Грибков теперь был красен так, что Лапшину стало его жалко.
- В быту необходимо отделять то, без чего нельзя прожить, от того, что находится на грани роскоши, - не глядя на Лапшина, произнес Грибков. Сегодня я пью кофе с молоком и с сахаром, завтра я желаю пить шоколад, а послезавтра мне не хватает денег на шампанское, ликеры и такси. Изучение психологии преступника...
- Ты мне глупости не говори, - крикнул вдруг Лапшин. - Родная мать ему сварила кофе с молоком, а он ей, понимаешь, заявляет, что не намерен скатываться. Значит, если я ем котлеты с макаронами, то я скатился? Чтоб этот вздор я больше никогда не слышал!
- Но Дзержинский...
- Так ты не Дзержинский! Ты пока что Анатолий Грибков, и даже еще без отчества. Набрался, понимаешь, идей! Я старый чекист и со всей ответственностью тебе заявляю - туго придется стране, подтянем пояса. Первыми подтянем, детям нашим пайки отдадим, как мы это делали, когда нужно было. А сейчас мне твое здоровье нужно, чтобы калориев тебе хватило и витаминов. И на полу нечего спать, когда койка имеется...
- Но, привыкнув спать на кровати, товарищ начальник...
- Ну и привыкай! - без всякой злобы, но очень громко перебил Лапшин. Но, между прочим, царя сваливали, кстати, еще и для того, чтобы каждый трудящийся не на полу валялся и не на нарах, а жил культурно, по-человечески. Может, и к бане привыкать тоже вредно, потому что вдруг такой случай произойдет, что бани не окажется?
Толя не отвечал, понурившись. "Ах ты, господи, какой он парень!" счастливо подумал Лапшин и перешел на другую тему:
- Как там с Мамалыгой все произошло?
Толя вскинул на Ивана Михайловича глубокие, широко распахнутые глаза и подробно, ничего не тая, строгим и осуждающим голосом рассказал, как упустил Мамалыгу. Он рассказывал о себе как о другом человеке, бесстрастно и жестоко, ни в чем не ища ему оправдания.
- Ладно, - переходя на официальное "вы", заговорил Лапшин. - Несмотря на самокритику, которой у вас в избытке, вы, Грибков, не с того конца начали. Вам было известно, что Мамалыга крепко вооружен?
- Предположительно...
- Следовательно, было известно. Так же, но уже точно, а не предположительно, вам было известно, что терять этому гаду нечего. Согласны? Пойдем дальше: вы не мальчик, хотя и молоды, работаете не первый день, хотя и не очень давно, и не можете не понимать, что в данном случае подвергали себя безрассудно и бессмысленно смертельному риску. Ну, убил бы вас Мамалыга, а убив, в условиях пустынного в эту пору парка, спокойно ушел бы. И, уходя, знал бы, что мы на следу, что ему нужно уезжать из нашего города. Кому польза?
- Разрешите? - спросил Толя.
- Разрешаю! - буркнул Лапшин.
- Если бы все советские граждане, все решительно, - упрямо и страдальчески глядя в глаза Лапшину, заговорил Толя, - не думали бы о риске, то уже сейчас, на данном этапе, мы бы не имели ни одной хулиганской публичной выходки. Разве вы не согласны, товарищ начальник, что многие и многие еще рассуждают, что их хата с краю! Разве вам неизвестны случаи, когда наши работники милиции после рабочего дня, переодевшись в штатское, "не вмешиваются"! Понимаете? Это что же такое? Он с супругой находится, и поэтому он уже "не служит". И проходит стороной. Больше того... вот, например, мой брат...
Толя задохнулся, но справился с волнением и спросил, можно ли ему закурить. Лапшин кивнул. Он слышал что-то неопределенное о том, что у Грибкова погиб брат, но как и при каких обстоятельствах - не знал.
- Он был учителем, - продолжал Грибков, - он в своей жизни мухи не обидел. Маленького роста, слабый, болезненный, очень близорукий. И вот на гулянии в Петергофе шпана привязалась к двум девочкам. Они дергали их за косы и говорили всякие нецензурные слова, хватали... Короче, брат вступился. И тогда они начали его избивать. Они закинули его в болото, за кусты, а люди стояли и смотрели, и был даже один военный, который тоже смотрел. И когда какая-то старуха крикнула ему, как это он так смотрит, то он ответил: "Я, мамаша, военный человек, а не милиционер". И на суде он был свидетелем, и на суде имел нахальство сказать, что если каждый человек будет вмешиваться в функции милиции, то произойдет кавардак и анархия. А брат через два месяца умер, так и не мог поправиться, и все удивлялся, уже умирая, удивлялся на посторонних. Вы меня простите, товарищ начальник, может, я неправильно рассуждаю, но вот, например, есть статьи за контрреволюцию, за спекуляцию, за разбой, за воровство. А как же вот это? Посторонний? Как это может быть такое на свете - "посторонний"?
- Погоди, Анатолий, - опять переходя на "ты", мягко сказал Лапшин. - Я же не предлагаю тебе быть "посторонним". Я только прошу, убедительно прошу не совершать необдуманных поступков.
- Этот военный тоже, наверное, не хотел совершить необдуманного поступка, - почти дерзко сказал Грибков. - Тут думать, товарищ начальник, не приходится. Тут действовать надо.
Лапшин усмехнулся.
- Ладно, - ответил он, - я твое состояние понимаю, но все же не только прошу, но и приказываю глупостей не делать. Иначе...
Он подумал и добавил:
- Иначе мы вас от работы отстраним. Понимаете? Разъясняю также: если ваша жизнь вам не дорога и вы желаете с молодой жизнью по-дурацки расстаться, черт с вами. Но срывать нам поимку Мамалыги - это дело уже наше. Вы вот свою храбрость проявили и то, что вы не посторонний, а Мамалыга ушел и, может быть, благодаря вашей горячности будет совершено этим Мамалыгой новое преступление. Тогда как? С кого взыскивать? Тогда вы окажетесь посторонним?
В конце концов Толя согласился с Лапшиным.
- И вот еще что, Анатолий, - вставая, сказал Иван Михайлович. - Это, конечно, частность, но хочу, чтобы вы ее запомнили. Как оно ни странно, а оно именно так - в нашем деле требуется бодрость. В нашем деле, как ни в каком другом, надо замечать не только всякую дрянь жизни, на и красоту этой самой жизни... - Лапшин чуть-чуть смутился. - Понимаете? Иначе задохнешься.
- Это я понимаю! - серьезно и упрямо сказал Грибков. - Это, товарищ начальник, нельзя не понимать. Я очень слежу за всем хорошим в жизни, я знаю, что и от чего мы защищаем.
И неожиданно он добавил:
- Я художественную литературу очень люблю.
- Какую же именно?
- Где человек изображен настоящий. С большой буквы. Чтобы я этому человеку завидовал и старался на него походить. Разные биографии люблю замечательных людей, как, например, они боролись со своими недостатками и изживали в себе раба. Путешествия люблю разные, где показаны трудности борьбы с природой...
