комнаты, её воздух, обстановку, настроение. Она впитывала в себя всё, что осталось от неё самой в этом интерьере. Как будто прощалась сама с собой. Снова вспомнился сон. Мама улыбается, как ненормальная, и отец что-то повторяет. Как молитву, слова –
хорошо, что всё так вышло. Обычно Кристина плохо запоминала сны, а сейчас – фраза буквально врезалась в мозг, не желая покидать сознание. Должно быть, тут есть какой-то смысл, который и без того размыт и неясен, смысл, как шёпот, полузабытое иносказание, даже не смысл, но – наброски, стёршиеся следы, развеянные песчаные тотемы. Ощущение неподвижности, застрявший возглас. Катастрофа, которая не может разрешиться, ибо ей мало бытия, мало себя самой; застигнутый в стадии собственного избытка коллапс, где застыть и онеметь – стандартная тактика, лишь бы не проронить ни капли своего потенциала, собрать достаточно элементов, чтобы в следующее мгновение спровоцировать среди них цепную реакцию.
В конце концов, усталая, девушка разобрала постель и легла спать. Закрыв глаза, она вспомнила, что не позвонила маме. Потом позвонит. Крадётся сон, тихо ступая по линолеуму, заходит со спины и приникает вплотную, как воздушная масса. Образы ломаются, лопаются, выплавляются в нечто незнакомое и порой устрашающее; потом наступает тьма, беззвучная, как в колодце. Коридор. Колодец. Кто-то следит за ней. Но тут темно, здесь нет ничего, здесь нет даже меня. Тело будто высвободилось из-под ига гравитации и, воспарив, опьянело. Пропасть кружит и окружает. Всюду тьма, и неизвестно, где начало этой тьмы. Она была всегда. Тьма повсюду в wastelands. Свет кичится собой. Годы и тысячелетия. Вся вселенная померена светом. И только тьма молчит. Она была всегда.
Я вижу её лицо. Я обвиняю сновидение в тривиальности, но возглас мой остаётся без ответа. Лицо передо мной, как если бы я смотрела кино. Оно по ту сторону меня, бесконечно удалённый идеал. Идеальное выражение. Ничего лишнего. Что бы я ни делала, лицо останется неизменным, бог на земле, осенённый тьмой, неприкосновенный, глухой и совершенный. Что бы я ни сказала, губы её останутся немыми. Я чувствую свою связь с этим лицом – и это великая загадка, которую мне никогда не разрешить. Она больше меня. Она – вся эта тьма, этот сон; всё моё тело и вся моя душа, и я всё равно далека от неё; эту даль не померить, не изучить, в этой дали я как бы приближаюсь к ней, крадусь, как сон, приникая вплотную, постоянно отдалённая, отражённая, запряжённая в темень. Наверное, я и есть эта дальность, я есть расстояние между ней и мной. Ясное, светлое, лицо тем не менее растворяется, как в дымке, мне не увидеть его целиком, не стать им, не добиться от него взаимности. Оно жестоко. Оно подступает ко мне частями – глаза и скулы, губы и нос. Они – тоже я; они удаляют меня от неё; я не могу причаститься ей. Лицо сокрыто, и я всё равно вижу его, всё равно желаю его. Во что бы то ни стало я желаю прикоснуться к нему, и мне страшно, что лицо может навсегда уплыть в темноту, оскорблённое моим стремлением. Я знаю: оно великодушно. И всё равно я не могу назвать его по имени. Вместо имени – непрожёванные звуки, оборванные слоги, руины вместо слов, отбросы.
Тем временем день накалялся; в пляшущем по салону сквозняке можно было угадать нотки приближающегося суховея. По лицам пассажиров тёк пот. Особенно смешными выглядели бабушки, которые раз за разом вытирали платками кожу, а капли вонючего пота так и лезли сквозь поры, словно заключив пари с человеческим терпением. Кристина сама чувствовала, как мокнет спина и как лифчик превращается в прилипчивое, неприятное на ощупь существо, которое тщится в попытках поддержать её абсолютно малых размеров грудь. Женщины! Бюстгальтер – это наручники! В этом виноваты только мужчины. Лифчик – это символ закрепощения, а мы, прекрасный и сильный пол, куда совершеннее этих дикарей, рабы(ни) цивилизации. Кристина прокручивала в сознании картину того, как шагая по волгоградской набережной, она срывает с себя лифчик, а женщины всего мира скандируют ей как отцу, вернее, матери, революции. Бред чистой воды. Джинсы начали тереть кожу. Трусы немного подсохли, но всё равно оставалось ощущение, что Кристина сидит на пакете с вяленой рыбой, и только сквозящий по салону поток воздуха не давал застояться запаху, хотя соседка слева, которая уже давно прервала свой разговор по телефону и попеременно боролась с развевающимися бардовыми локонами, под конец просто заколов их на затылке, иногда морщилась, как и Кристина, улавливая нотки кисловатого запашка: когда её лицо скукоживалось, словно центрируясь к носу, а ноздри раздувались, соседка напоминала ищейку, и Кристине становилось не по себе, словно она действительно едет бок о бок с полицейской собакой. Она вынюхает, обязательно вынюхает. Что у вас там? Да так, ничего… Кристина сглотнула. За окнами проскальзывали степи, как листы бумаги, или папируса, свёрнутого в свиток, а теперь разворачивающегося и разворачивающегося и разворачивающегося; степи напоминали строку стихотворения, которая не знала, где ей оборваться, плетение бесконечного узора, узор сам себя плетёт, тут уж всякий объект будет скорее грезой пространства, производным его умения плести всё что угодно, чем всунутым в это пространство предметом. Скорей бы приехать. Скорей бы эта дорога закончилась. Пусть этот ад на колёсах помчится дальше, но только без моей никчёмной душонки. Снаружи ад обещал быть не более милостивым, но хотя бы не придётся пребывать в тесном окружении изнывающих от жары лиц, на каждом из которых читалось желание сделать глоток воды, а следом выпить всю Волгу, потому что в палящий зной вода является прóклятым объектом, и всякое тело этот объект проклинает неутолимой жаждой.
Поднимаемся по эстакаде. Мчащийся мимо свет зданий – сигнальные огни взлётной полосы, и машина вот-вот прорежет небо и проткнёт безмолвную ночь, взмыв в самую высь. Но вместо этого незаметно для себя я сам проваюсь в темноту и прихожу в сознание после лёгкого толчка в плечо. Открываю глаза.
– Спартановка, – сказал водитель. – Куда именно тебе надо?
– А… – хрипло выдавил я из себя. – Где девушка?
– Вышла на Тракторном.
– Хорошо.
Я осмотрелся. Мы стояли на улице Кропоткина. Мой дом находился поблизости. Расплатившись с таксистом, я вышел из машины.
Когда такси умчало вдаль, я пошёл домой. Сколько было времени, я не знал, но почти все магазины по пути были закрыты, а прохожих не было. Дул холодный ветер, и кожа
