— Не очень ты хороша, моя милая, — сказал я. — Еще что-нибудь случилось, или ты просто пришла мне надоедать, как всегда?
— Я пришла тебе надоедать, как ты говоришь. Идем ко мне, мы вместе позавтракаем. Я не могу оставаться одна.
— А твой муж?
— Он спит, он вернулся только утром. Я не знаю, где он был.
Я пошел с ней. Я бы этого не сделал, если бы находился в своем нормальном состоянии, но тогда мне было все равно, куда идти и что делать. Она несколько оживилась, мы разговаривали о том, когда и как все это кончится.
Сюзанна сказала мне, что после смерти Васильева она надеялась, что все станет по-прежнему, но улучшения не произошло. Она чувствовала все больше и больше с каждым днем, что человек, за которого она вышла замуж, уже не существует, вместо него — другой, еще сохраняющий физическое сходство с первым, но которого она не знает и не понимает. Она сказала это иначе.
— Я его не узнаю, иногда я думаю, что этого человека я никогда не видела. Знаешь?
— Так ты говоришь, что ты его не узнаешь? — я машинально повторил ее фразу, думая о другом. Мне казалось тогда, что я думал о другом; лежа на берегу моря, я легко восстановил свою тогдашнюю мысль, это было лицо Федорченки в кабаре и его удивительная, смертельная отвлеченность, — в сущности, то же самое, о чем говорила Сюзанна.
— Пойду-ка я его разбужу, — сказала она, вставая и направляясь к затворенной двери в его комнату. — Ты его увидишь, и ты сам мне скажешь, тот же ли это человек.
— Тот же самый, — ответил я, — только он в другом состоянии, вот и все.
Она потянула к себе дверь, дверь не поддавалась.
— Вот! — с удивлением сказала она. — Что же это такое?
Она потянула сильнее, упершись одной рукой в стену, у меня было впечатление, что к двери, с той стороны, привязан какой-то груз. Наконец она с трудом отворилась — и в ту же секунду Сюзанна закричала таким животным и диким криком, что я вскочил со стула и бросился к ней.
На коротком и узком ремешке, туго обмотанном вокруг дверной ручки, полувисело, полусидело скорченное тело Федорченки. Ремешок глубоко врезался в его шею, лицо его было лиловато-багровым, и мертвые, открытые глаза прямо и слепо смотрели перед собой.
По лестнице уже поднимались люди, они стали звонить и стучаться в квартиру; я отворил им. Сюзанна, не переставая кричать, билась в судорогах на диване. Через некоторое время появились полицейские, потом пришли фельдшерицы в белом, которые увезли Сюзанну: у нее начались роды. Я должен был давать объяснения по поводу моего присутствия здесь. Консьерж рассказывал полицейскому инспектору, что жилец вернулся домой в шестом часу утра. Врач, присланный из комиссариата, заявил, что смерть произошла несколько часов тому назад. Мне удалось уйти только к вечеру. На дворе, не переставая, шел тот же душный и теплый дождь.
На следующее утро я поехал в больницу, где лежала Сюзанна. Она очень изменилась за одну ночь, на ее лице было необычное для нее — и новое для меня — выражение почти торжественного спокойствия. Она была неузнаваема, как будто она поняла какие-то необыкновенно значительные вещи, которых, конечно, не узнала бы никогда, если бы им не предшествовала эта непонятная трагедия и если бы не было этого трупа, так неловко и тяжело повисшего на ее двери. Волосы ее были аккуратно причесаны, золотой зуб блестел из-под приподнятой верхней губы.
— У меня мальчик, — сказала она. — Какая драма, не правда ли? По крайней мере, теперь можно сказать, что все кончено.
— Да, кончено, — повторил я.
Дня через два я рассказал это Платону, как я рассказывал ему о многом, чего был свидетелем или участником. Он был очень пьян в тот вечер, я провожал его домой, и мы прошли таким образом больше половины расстояния, отделявшего наше кафе от маленькой улички, на которой он жил. По дороге он говорил, что действительно все кончено и что Сюзанна не подозревает, насколько она права. Перед тем как попрощаться, мы остановились на минуту под фонарем. Он прямо посмотрел мне в лицо своими мутными и неподвижными глазами, потом вдруг схватил мою руку, крепко ее сжал — это с ним случилось в первый раз за все время и сказал:
— Я не понимаю, как вы все это выносите, будучи непьющим человеком. Вам надо пить, уверяю вас, иначе вы погибнете; и когда наступит ваш собственный конец, он будет еще трагичнее, чем все, что вы мне рассказываете.
Я расстался с ним на Avenue du Maine. Он уходил и делал короткие жесты правой рукой, я представлял себе, что он должен был повторять: надо пить, надо пить, надо пить, надо пить, иначе этого нельзя вынести.
И, возвращаясь домой на рассвете этого дня, я думал о ночных дорогах, и о смутно тревожном смысле всех этих последних лет, о смерти Ральди и Васильева, об Алисе, о Сюзанне, о Федорченко, о Платоне, о том немом и могучем воздушном течении, которое пересекало мой путь сквозь этот зловещий и фантастический Париж, — и которое несло с собой нелепые и чуждые мне трагедии, и понял, что в дальнейшем я увижу все иными глазами; и как бы мне не пришлось жить и что бы ни сулила судьба, всегда позади меня, как сожженный и мертвый мир, как темные развалины рухнувших зданий, будет стоять неподвижным и безмолвным напоминанием этот чужой город далекой и чужой страны.
Впервые — Современные записки, 1939. Э 69. 1940. Э 70 (под заглавием: "Ночная дорога"); в связи с началом военных действий во Франции публикация прекратилась, роман был закончен во время войны; в конце рукописи указание: 11 августа 1941, Париж; отдельное издание: Ночные дороги. Нью-Йорк. 1952.
Печатается по отдельному изданию 1952 года.
В журнальном варианте роману предпослан эпиграф:
"И вспоминая эти годы, я нахожу в них начала недугов, терзающих меня, и причины раннего, ужасного моего увядания".
Бабель.
Неоконченная журнальная публикация отличается от полного отдельного издания не только объемом, но и текстуально; в частности, многие диалоги в журнальном варианте идут по-французски, и лишь в редких случаях к ним в сноске даны переводы. В отдельном издании книги все диалоги даны по-русски. Об обстоятельствах таких изменений в тексте Газданов сообщил исследовательнице А. А. Хадарцевой в письме, полученном ею 9 декабря 1964 г.: "Вторую свою книгу, которая называется "Ночные дороги" (ошибка Газданова: второй его книгой была "История одного путешествия". — Ст. Я.) и которая вышла по-русски в 52-м году в Нью-Йорке, постараюсь найти. Там несколько мест, которые можно было бы вырезать без особого для нее ущерба. В том виде, в каком она вышла, она не вполне соответствует рукописи. В оригинальном тексте большинство диалогов — на французском языке, причем не академическом, а языке парижского дна. Но перевел эти диалоги на русский язык я сам по просьбе издательства, только вместо того, чтобы поместить их в виде сносок, издатели французский текст просто ликвидировали и заменили русским. Беда в общем небольшая, т. к. средний русский читатель все равно обращался бы к русскому переводу, не все же обязаны знать парижское "арго" (Литературная Осетия. Э 71. Орджоникидзе. 1988. С. 103-104).
Помимо указанных Газдановым изменений его текста, издатели сделали ряд своих вставок и сносок. К сожалению, в связи с невозможностью сопоставить книжный текст с авторской рукописью эти места можно указать лишь предположительно.
Роман автобиографичен, у всех персонажей были свои прототипы в реальной жизни. Лишь под влиянием жены Газданов дал им другие имена, многие из которых весьма прозрачно напоминают подлинные. Так, известный клошар Сократ в книге получил имя Платон, а знаменитая проститутка Жанна Бальди у Газданова носит имя Ральди.
На начало журнальной публикации успел откликнуться только Г. Адамович (Последние новости. 1939. 29 сентября), но поскольку был напечатан только первый фрагмент, выводов никаких критик не делал
Отдельное издание получило лишь два отклика в русскоязычной прессе. Рецензии написали В. Арсеньев (А. В. Поремский) в "Гранях" (1952. Э 16) и А. Слизской в "Возрождении" (1953. Э 29).
Оба рецензента упрекали автора в интересе к отбросам ночного Парижа и в его равнодушии к судьбам героев. "Отказать автору нельзя ни в находчивости, ни в наблюдательности, — писал, в частности, А. Слизской, — портреты и зарисовки проституток, алкоголиков, сутенеров, наркоманов и развратников удачны, остры и точны. Удивляет нечто другое: Газданов с пристальным, холодным и брезгливым вниманием наблюдает этот своеобразный мир, но ни сострадания, ни сочувствия к своим героям не может, вернее, не хочет вызвать в душе читателя" (Возрождение. 1953. Э 29. С. 180). Как и в других случаях, критика и на этот раз отличалась непониманием или же нежеланием понять гуманизм этого произведения, в котором ярко и зримо была показана взаимосвязь человеческого характера, социальных обстоятельств и судьбы.
