"Фон… Гитлер!"
Собака сахар тут же выплюнула. "Фон" — значит "от". Выходит, от Гитлера. Ну, смех, конечно.
Немец спрашивает:
"Ну, убедились, что я вот даже животное в антифашистском духе воспитал?"
Что скажешь? Не то нахал, не то жулик. Гнать в шею? А вот мы ему бумагу выписали, чтобы он с этим номером выступал на народе. За каждую чуточку мы тогда хватались, чтобы население от себя могло антифашистскую пропаганду вести. Немцев на немецкий патриотизм вызывали, чтобы они ради своей родины помогали нам восстанавливать хозяйство в городе.
Вот зубного врача-частника надо было уговорить, чтобы он прием больных начал вести. Так мы к нему обратились в высшей степени уважительно: "Сейчас, когда в трудный час Германия смотрит на вас с надеждой, вы не пройдете мимо нужд своего народа, как истинный патриот своей родины". Расчувствовался. Заплакал. Согласился. Собственные медикаменты и инструмент в больницу принес. Стал лечить народ.
Вдумчиво, терпеливо людей искали. Чтобы немцы на немцев же работали вместе с нами. А откуда у нашего солдата этот опыт людей на доверие вызывать, переубеждать? Да из нашей же собственной истории. После революции пришлось многих, не признающих Советскую власть, но не ее лютых врагов, переуговаривать просто народу служить, Родине. И соглашались сначала на этом основании, а потом многие из таких стали выдающимися советскими гражданами.
И Буков снова повторил:
— Отсюда для коммунистов гуманизм дело не сезонное, а вечное, на все времена. Так что ты, Николай, это себе заметь. А то я засек, ты это слово понимаешь как приложение, а не как сущность всех наших дел…
Подобные беседы Буков вел со своим помощником, полагая, что они важнее технических рекомендаций, усваивать которые полно, глубоко может только тот, у кого развито понятие главного назначения труда человеческого, его исторической нацеленности.
И как сам Буков по прибытии на рудник старался познакомиться с особенностями труда всех профессий рабочих рудника, так он и Колю Чуркина понуждал понять особость труда всех других горняцких профессий, утверждая:
— Человек сам к себе добренький. Бывает, без всякого смущения себе промашку простит, спишет. Сам себя кто же обижает? Но труд — это занятие коллективное, совестливое. Допустим, ты свалил на думпкар крупногабаритный обломок к борту. Нарушил центровку. С тебя какой спрос? Дать кубики? Ты их и дал. А вагон идет с перекосом. Шейки осей от перегрузки преждевременно стираются, изнашиваются. Машинист электровоза чувствует… Один думпкар с опасным креном. Ведет состав замедленно… Так от одного личного небрежения по всем звеньям потери.
Самые лучшие — это те, у кого зоркости хватает при своем труде обо всем пространстве страны думать. Это и есть высшая человеческая квалификация при любой профессии.
Попросту называется — по-коммунистически работать. И за себя, и за всех — тогда эффект! Тогда ты личность!
* * *
Не потому, что на фронте мужчин было много, а женщин мало, — всю жизнь Буков сохранял застенчивое, благоговейное чувство к женщине.
Шагая по освобожденным пространствам разоренной фашистами земли, он видел безмолвный героизм женщин, ютящихся с детьми у печных остовов в шалашах из всякого хлама.
Буков был убежден, что, воюя "на всем готовом", солдаты невосполнимо задолжались перед нашими матерями и женами. Он не терпел развязных разговоров о женщинах. Говорил Коле Чуркину:
— Насчет равенства мужчин с женщиной… Ну, это еще как сказать… Поначалу следовало историческую подлость подправить. А с ходом нашего времени надо женщинам особые привилегии выдать, как им и положено, за то, что они даруют жизнь новым людям. Их, значит, в себе вынашивают. И чем лучше им жизнь обставить, тем в дальнейшем получше люди будут получаться…
Вот, к примеру, мой отец всего три класса приходского прошел, кочегар, а как рассуждал? "Плохое о женщинах эксплуататоры специально придумывали, чтобы им за равный с мужиком труд платить меньше". До того как я на свет родился, он мою мать Нюркой звал. Или Морковкой за румянец. А как на свет я объявился, стал до конца своей жизни обращаться к матери на "вы" и по имени-отчеству. Из благодарности за потомство.
Учти, мы, мужики, по одной смене вкалываем, а все трудящиеся женщины по две. Одна смена на производстве, а вторая смена по быту — дома. И еще не известно, какая тяжелее.
Когда электрик Шумилов, ремонтируя кабель экскаватора, подмигивая Чуркину, стал нести похабщину про укладчицу пути Марфу Пчелкину, Буков подошел к Шумилову и, зачерпнув горстью песок, приказал:
— А ну, раскрой свою помойку.
Произнес гневно:
— Скотина ты!
Электрик выплюнул песок себе под ноги, вытер лицо, но больше ни на что не решался. Он не раз видел, как Буков после работы становится под дождевальную установку. Видел его нагую статную фигуру, оплетенную, словно сыромятными ремнями, тугой, резко выпуклой мускулатурой, синеватые морщинистые углубления на груди и боках — следы ранений. Связываться с таким Шумилов не решился.
…Когда Николай Чуркин скинул с головы одеяло в увидел Букова, лицо его расплылось в блаженной детской улыбке.
Буков, притворно хмурясь, осведомился:
— Ну, как дела?
— В соответствии, — сказал Коля. — А у вас как, ничего? — Признался: Все думал, как бы вас там лавиной не зашибло. На радиостанцию бегал, спрашивал, как вы.
— Сознательные люди за плотину тревожились, чтобы ее не свалило, упрекнул Буков, — а ты пустяками людям головы морочил.
— Раз вы целые, значит, плотина тоже, — пояснил Коля. — Я так считал.
Буков погладил лицо ладонями, чтобы помешать лицу улыбаться, сообщил деловито:
— Расположение сортов руд по горизонтам засек. Ты делай выемку, а я ее погляжу со стороны.
И хотя Букову томительно хотелось самому начать немедля разработку забоя, он вылез из кабины, присел на габаритный кусок породы. И долго, внимательно наблюдал за работой своего помощника. Мысленно дублируя каждое его движение, испытывал такое же утомление, будто сам работал. Уставал от этого больше, чем когда работал сам. Но на душе у него было хорошо, и не только потому, что он остался доволен Чуркиным, но и потому, что вспоминалась ему недавняя сонная блаженная улыбка, с какой Чуркин его встретил.
Тяжелый зной густел и жег все сильнее. Осыпались с откосов со звоном куски твердой породы. Но казалось, что этот звон исходит от солнечных лучей, раскаленных, жгучих, как нагретый металл.
Наблюдая уверенные, неторопливые движения Чурки-на, по своей сноровке подобные его собственным, Стенай Захарович Буков все больше убеждался, что молодой рабочий стал настоящим мастером. Событие, которое он считал самым важным и, увы, не всегда у нас еще должно высоко отмечаемым, хоть и равно оно рождению нового человека.
По вопросу о роли личности в истории написано и сказано много научно всесторонне обоснованного. В большом производственном коллективе роль личности тоже очень велика, даже если она, эта личность, не водружена на высокий должностной пьедестал.
Самое прочное, незыблемое положение занимают те люди, которые почитаются мастерами своего дела. Это их персональная вышка, откуда все много виднее.
Хотя рабочее пространство Букова — всего лишь забой — территориально как будто не великое, но на высоте своих личных производственных достижений он выглядел как фигура значительная. И молодые ребята-инженеры тянулись к Букову, зная, что он со своим титулом передовика может обсудить тот или иной серьезный вопрос о начальством на любом уровне.
Но не только это привлекало их к Букову. Буков относился к людям с неутомимым любопытством, что свидетельствовало о его неистощимой душевной молодости. Часто Буков зазывал молодежь к себе в "чертог для холостяков", где он был обеспечен отдельной комнатой. Самолично изготовлял закуску. Даже наловчился готовить плов не хуже местных прославленных кулинаров.
Буков снисходительно, но вместе с тем несколько иронически относился к их резкой, насмешливой манере разговаривать о чем бы то ни было. Эти молодые люди словно щеголяли ею.
Технолог Леня Кудряшов рассказывал, иронически усмехаясь:
— Вхожу в кабинет его величества. По рассеянности забыл придать лицу торжественное, почтительное выражение. И вдруг сварливый голос, словно из унитаза: "Ваше предложение возвращено как неприемлемое…"
Катаклизм. Мир гибнет.
Смотрю мечтательно в потолок, будто в звездное бездонное небо, спрашиваю сладким голосом: "Кем возвращено?"
Он мне: "Вы не волнуйтесь".
Я ему: "На конкурсе неврастеников у меня шансов нет".
Он мне с упреком: "Нескромно себя ведете, товарищ Кудряшов".
Я ему: "Интеллектуальная скромность не лучший показатель!"
Он словно вату жует: "Надо еще подработать, посоветоваться".
