— Отнимите у нас наше право, выработанное историей, нашу кровь и наш дух, сложившийся в течение тысячелетий, заставьте нас отречься от учения о нашей исключительности — и что тогда останется от нас? Слепая военная машина — и только? Не правда ли?
— Правда! — снова согласился Ланэ.
— То-то, что правда, и вот это вам и нужно объяснить профессору. Он либо не понимает этого действительно, либо делает вид, что не понимает. Не посылать же мне ему на дом брошюрки министерства пропаганды! Он, вероятно, и не представляет себе, насколько серьёзно стоит вопрос о нём и о его институте, всё думает отделаться шуточками этого, кого он там цитирует?.. Платона, что ли, или кого?
— Сенеку! — усмехнулся Ланэ.
— Отделаться шуточками да цитатками из Сенеки. Нет, это теперь не пройдёт. Мы кровь проливаем, а он чернила льёт, но право-то крови всегда выше права чернил. Передайте ему это. Он любит афоризмы.
— Скажу, всё скажу, — заторопился Ланэ и подумал: «Боже мой, он ведь по-настоящему волнуется!»
Гарднер сидел и смотрел на Ланэ.
— Вот и ваше письмо тоже политика, — сказал он вдруг.
«Пропал! — ужаснулся про себя Ланэ. — Уже читал! Значит, Курт действительно предал меня».
— Только правильная политика, умная политика, такая, которая нам нужна, поэтому, — Гарднер встал и очень дружелюбно, совсем как равному, протянул Ланэ руку, — и поэтому до свидания, господин Ланэ! Вот ваш пропуск! Идите и спите себе спокойно! Мой привет вашей супруге...
Ланэ откланялся и, пятясь, пошёл к двери. Но тут Гарднер снова окликнул его:
— Когда вы побываете у жены Швейцера с поручением от её мужа, то... Вы когда у неё будете?
— Завтра утром! — смиренно ответил Ланэ.
— Так вот, после этого позвоните мне, только из собственной квартиры, разумеется. Хорошо?
— Хорошо! — ответил Ланэ.
— Так спокойной ночи! — кивнул головой Гарднер и раскрыл какую-то папку.
Снова коридор, запах масляной краски, неоновые лампочки, первая лестница, вторая лестница, фивейские сфинксы — один с отколотым носом, обезглавленный Рамзес, поражающий врагов, паук с человеческим лицом, последняя дверь — и вот она, улица!
— Уф! — вздохнул с наслаждением Ланэ и потёр переносицу. «Жив! Слава Богу, жив! Вот оно! Не так, как Ганка и Швейцер! Три Ка! Три Ка! Какие же это три Ка? Кюхе, киндер, а что третье? Клейдер или кирхе? А Гарднер совсем не страшный...»
Вдруг он вздрогнул.
«Сходите к госпоже Швейцер и после позвоните мне, но только из своей квартиры», — раздалось у него в ушах. — Зачем же ему звонить? Звонить после посещения?.. Значит...
Он стоял, смотря в темноту. Ветерок налетел и погладил его по лицу. Он досадливо поморщился.
«Значит, я всё-таки стал его агентом? — решил он вдруг с печальным, но спокойным убеждением. — Как же это так получилось? Этот Швейцер? Да и не Швейцер сначала, а Курт! Да и не Курт даже, а кто же? — Он вдруг усмехнулся и махнул рукой. — Ах, да что тут думать. Не всё ли равно, кто! Важно, что я достукался!»
...Вот всё это и вспомнил Ланэ, глядя на Курта. Теперь всё это было позади, но как бы там ни было, видеть шпиона Гарднера было ему неприятно.
А Курт поднял с земли новый кол — четвёртый, наверное, — и стал тесать его быстро и умело, сбрасывая на землю красивые белые стружки. И кол заблестел и становился всё более похожим на клык.
— А вы Курцера не видели? — спросил Курт.
— Да ведь он, кажется, у себя в комнате. А что? — спросил Ланэ, смотря на Курта.
— Да так... Не хотелось бы мне ему на глаза попадаться.
Это неожиданное признание так озадачило Ланэ, что он даже стал на мгновение в тупик.
— Разве вы его... — начал он.
— Нет, — предупредительно пояснил Курт, — не знаю, то есть я знаю, но... да и нет, не знаю... Просто не хочу встречаться — и всё.
И тогда, смотря на его сердитое и даже чуть расстроенное лицо, Ланэ вдруг мгновенно понял всё.
Ну, конечно, так оно и есть, совсем не шпион Гарднера этот малый, и не служит он в гестапо, а просто несёт тайную охрану Курцера. Ведь это так ясно. Во-первых, он прибыл одновременно или даже, может, немного раньше, чем немецкие войска вошли в город; во-вторых, когда не было Курцера в городе, не была на даче и Курта. Курцер появился в городе — Курт пришёл на дачу. Всё осмотрел, обнюхал и подготовил. В-третьих, теперь понятны слова Курта, что он не хочет показываться на глаза Курцеру. Охраняемые почти всегда не терпят своих охранителей: они обязательно напоминают о тех, от кого надлежит их охранять, — сколько раз Ланэ читал об этом в мемуарах. В-четвёртых, понятно и то, почему около Курцера нет никакой охраны. Она есть, но тайная: один или двое — Курт и камердинер — несут службу в самом доме профессора, остальные ограничиваются внешней охраной. Оно и понятно. Кого можно опасаться в самом доме? Профессор, его жена, Ганс, служанка Марта — вот и все, кто есть внутри. А что сад хорошо охраняется снаружи, это он видел сам: прежде чем дойти до дома профессора, ему пришлось встретиться с тремя пикетами, и один был у самой калитки. Сидел человек в белом костюме и курил папиросу, а когда Курт подошёл к калитке вместе с камердинером, он спросил: «А кто это?» И тот ему что-то быстро и тихо ответил. Теперь и ещё одно понятно: отчего Курт ловит птиц — занятие, кажется, не совсем подходящее для садовника и очень подходящее для человека, обслуживающего (пусть даже тайно) Курцера: единственно только этим Курт способен заслужить благоволение своего хозяина, а если он ещё научит этому и племянника... Да, хитрая бестия, чертовски хитрая и продувная бестия этот Курт!
Они стояли, смотря друг на друга.
— Вы только, пожалуйста, профессору не проговоритесь, — вдруг сказал Курт, словно прочитав мысли Ланэ, и это окончательно утвердило Ланэ в его догадке.
— Ну вот, — обиженно сказал Ланэ, — действительно, стану я... — И сейчас подумал: «Обязательно надо предупредить профессора: ведь он всё-таки пришёл с письмом от меня, ему доверяют, а я...»
— До свидания, Курт, — сказал он печально и пошёл по дорожке.
Ланэ так и не нашёл Курцера. Тот был в городе.
Их было трое в его просторном кабинете — сам он, полковник Гарднер и ещё одна персона, очень, очень видная. Несколько странным казалось только то, что это был маленький черноволосый человек, с длинным черепом, крупными, резкими чертами лица, столь острыми и прямыми, словно кто-то взял топор да и вырубил его из камня. У него было жёлтое лицо и большие, светящиеся глаза. Очень страшные глаза были у этого могучего и чахлого уродца, такие глубокие и ясные, что тот, кто глядел в них, чаще всего вспоминал даже и не зверя, а какую-нибудь крупную хищную птицу или гада, например, бывают такие пристальные и синие глаза у сетчатого питона, которого можно видеть в любом порядочном зоопарке.
Курцер ходил и говорил.
Гарднер стоял, прислонясь к переплёту большого венецианского окна, и слушал. Время от времени он вскидывал руку и молча, медленно, плавно проводил по волосам — постоянный жест его, когда он к чему-нибудь прислушивался или ждал и думал.
Сейчас он радовался. Курцер сердится и, видимо, говорит невпопад, а по тому, как внимательно и даже почтительно слушает его этот уродик, по тому, как он неподвижно сидит, поддакивает ему и сочувственно улыбается, по всему этому Гарднер уже ясно видел — Курцер запоролся, потерял меру возможного и допустимого и, кажется, ломает себе шею. Эти уродцы куда как злопамятны!
А Курцер говорил зло, вежливо и спокойно.
— Поверьте, я отнюдь не заинтересован в уничтожении этого старого маньяка. Если ваше министерство находит, что он должен существовать, ну что же, — Курцер пожимает плечами и делает жест рукой, — я только очень рад. Да, да, я очень рад. Вот и всё, что могу сказать. Ведь, как-никак, вопрос-то идёт о моей семье, этого забывать всё-таки не нужно.
— А кто вам сказал, что мы забываем? — ласково улыбнулся уродик и поглядел смеющимися глазами, на Курцера сначала, на Гарднера потом.
«Эх, — довольно подумал Гарднер, опуская ресницы, — это, что называется, в самый глаз».
Курцер наклонил голову, вынул из кармана зажигалку, подбросил её на ладони, и губы у него дрогнули.
Карлик посмотрел на него снизу вверх, полез в карман, вынул двумя пальцами длинную, тонкую коробку с папиросами, открыл её и протянул Курцеру.
— Турецкий табак особой выдержки, — сказал он. — Курю только по ночам, когда работаю. Замечателен по действию на нервную систему.
Курцер взял коробку, выбрал длинными и тонкими пальцами одну кремовую папиросу, но курить её не стал, а так и продолжал держать в руке.
— Я надеюсь ещё и на то, — сказал он, несколько даже резковато, — что ваше министерство учитывает и двусмысленность того положения, в котором я очутился. Как бы там ни было, враг или не враг Мезонье, но он мой родственник, и поэтому вся эта история даётся мне далеко не легко. А вот нужна ли она кому-нибудь, право же, я в этом сомневаюсь.
