жди.
Я оказалась у телефона первой. Это был мой брат Питер, с которым мы не общались почти два года. Он показался встревоженным и расстроенным.
— Элис, в Чили государственный переворот, — сказал он.
— Бог ты мой! Папа и Адам… с ними все в порядке?
— В порядке? В порядке? — выкрикнул Питер. — Да, у них все хорошо. Просто отлично. Этот переворот… они помогали его спланировать.
Дата переворота — 11 сентября 1973 года. Практически сразу стало известно следующее: в результате воздушных налетов, совершенных военными правых взглядов, взорван президентский дворец. Глава вооруженных сил Аугусто Пиночет отдал приказ войскам вести на дворец наступление, а флоту в то же время взять под контроль важный порт Вальпараисо. К 8:30 утра президент-социалист Сальвадор Альенде осознал масштабы произошедшего и понял, что будет низложен недемократическими методами. Вместо того чтобы уйти в отставку или потребовать предоставления возможности благополучно покинуть страну, он отверг предложение отказаться от руководства страной и принял участие в перестрелке с наступающими вооруженными силами. Поняв, что игра окончена, Альенде покончил жизнь самоубийством.
Большую часть этих подробностей я услышала от Карла Тейлора, того самого нью-йоркского марксиста, который немедленно организовал митинг протеста на углу возле студенческого клуба. Участвовали в нем человек восемь. Среди них был профессор Герб Курсен — скользкий тип, печально известный тем, что приставал к каждой студентке, оказавшейся в его поле зрения. Он размахивал революционным флагом, выставляя его на всеобщее обозрение. Когда мы с Бобом подошли, митинг уже был в разгаре — Курсен разглагольствовал о том, что за этим переворотом стоят Никсон и Киссинджер, которые увидели в росте популярности законно избранного марксистского правительства свидетельство теории домино в Латинской Америке. Карл безостановочно курил и возбужденно тараторил, рассказывая собравшимся, что ему удалось дозвониться до друга, руководителя радикального театра в Сантьяго. Тот сообщил, что интеллектуалов и художников хватают, что сам он попытается бежать через аргентинскую границу.
— Не знаю, выжил ли он, — закончил Карл. — Но наверняка знаю вот что: наше правительство поддерживает военное свержение демократически избранного президента. Оно позволяет Пиночету и его головорезам восстать против прав человека и, как следствие, санкционируют аресты и казни людей, которых хунта объявляет противниками. Еще мне известно, что у одной нашей студентки, которая, кстати, присутствует здесь, отец глубоко вовлечен в события, происходящие там в настоящее время. Не правда ли, Элис Бернс? Твой отец, управляющий рудниками Международной медной компании, разве он не заодно с хунтой?
Я хотела поскорее уйти. Но почувствовала, как Боб, успокаивая, положил мне руку на плечо.
— Это несправедливо! — крикнул он.
— Скажи это семье Сальвадора Альенде, который покончил с собой, чтобы не быть застреленным хунтой. Скажи это семьям пропавших без вести.
Меня все это испугало, но я понимала, что должна что-то ответить, потому что, если не решусь и промолчу, мне нелегко будет с этим жить.
— Я ничего не знаю о работе отца в Южной Америке. И что-то не помню, чтобы мы с тобой обсуждали это, Карл.
— О, ты ничего не знаешь о темных делишках своего отца? Немного смешно слышать это. Это то же самое, как если бы дочка охранника в Дахау сказала, что не знает, что ее папа творил в концлагере, хотя жила в двух шагах от него.
— Что за чушь! — Карлу удалось вывести меня из себя. — Мой отец работает за границей. Да, он управляет рудником в Чили…
— Рудником, который Альенде национализировал, — перебил меня Карл. — Тебе он сказал, конечно, что взбешен этим? Ты все знала, не могла не знать, ведь так?
— Это превращается в судилище. — Боб твердо встал на мою защиту.
— Пусть Элис ответит на мой вопрос, — уперся Карл.
— Мой отец не распространялся о своей работе в Южной Америке, — выдавила я, хотя, говоря так, грубо искажала правду: на самом деле папа не раз горько жаловался мне, что «эти коммунисты собираются прибрать к рукам мой рудник».
Однако я никогда не вдавалась в подробности, потому что, как и всегда с отцом, опасалась узнать слишком много о его планах. К тому же накануне, сразу после звонка Питера, я, хоть и боялась навлечь на себя грозу, все же позвонила маме. О разговоре с братом я решила не упоминать, но мама уже все знала. — Что, твой братец-радикал уже успел тебя известить? — спросила она на удивление спокойно.
— Да, Питер мне звонил.
— И вы поговорили в первый раз за восемнадцать месяцев. Уж, наверное, он распинался о том, что твой отец — чудовище, состоит на службе у ЦРУ, и все такое.
— Ты слышала наш разговор?
— Нет, просто я слишком хорошо знаю твоего брата. А также знаю, что ты до сих пор дуешься на него за то, что он переспал с девчонкой в Боудине, когда возил тебя на собеседование.
— А это-то ты как вызнала?
— Питер рассказал Адаму как брат брату… и все такое. А Адам сказал мне, потому что я всегда у него все вытягиваю. Девушка ведь была совершеннолетняя, правильно? Старше восемнадцати, и все такое?
— Мама…
— Я так понимаю, это положительный ответ. Но ты разыграла великую моралистку и кисейную барышню, узнав, что твой — ах, такой высоконравственный! — брат, оказывается, такой же мужчина, как и любой другой, в том, что касается секса. Пора уже привыкнуть, Полианна. Мужики — те же псы. Верность практикуют только уж совсем полные подкаблучники. Бог свидетель, если бы я поднимала шум из-за каждой интрижки твоего отца…
— Мама…
— А теперь ты шокирована этим. Для тебя, конечно, откровение, что твой папочка по уши завяз в истории с coup d’état [53]. И брата твоего втянул во все это. Знаешь, что я думаю? Альенде — это будущий Кастро. Он создал свой собственный КГБ и уже начинал прижимать инакомыслящих, как он их себе представлял: банкиров, бизнесменов, всех, кто не поддерживал этот его марксизм. И твой отец тоже был в списке его жертв.
— Что? Откуда ты все это знаешь?
— А ты сама-то как думаешь? Телепатия? Да твой отец всегда мне все рассказывает, кроме разве что имени своей последней любовницы… Альенде сам напросился. Все, что от него требовалось, — быть чуть более умеренным, чуть более центристом, соединить социализм со свободным рынком — и был бы жив. Но этот парень переступил черту. Нельзя национализировать рудники, принадлежащие иностранным компаниям, одновременно ложиться под Москву и ждать, что Вашингтон будет сидеть сложа руки и ничего не сделает. Он сам выковал свою судьбу.
Эта тирада буквально сразила меня, потому
