Особенно большую аудиторию собирали лекции Бердяева о русской литературе и культуре. Он погружал слушателей в особенный, возвышенный и глубокий мир русских литературных героев с их извечным поиском истины, с их состраданием, поиском смысла жизни. Все эти темы были чрезвычайно близки особенно молодому поколению эмиграции, оказавшемуся при крутом вираже русской истории на обочине жизни. Молодой эмигрантский писатель В. С. Яновский писал:
"При внешнем взгляде на эмигрантскую массу поражала общая неосновательность, лживость, даже бесчестность, какая-то особая непрочность всего существования с нелепыми затеями и грандиозными проектами без достаточных фондов. Страх перед полицейским, неуверенность в собственных правах, просроченные документы, хлопоты о праве на жительство, о праве на труд...
Рядовые беженцы были затасканы, задерганы обстоятельствами до чрезвычайности. Процесс напоминал метаморфозу еврейского племени в изгнании. Предержащие власть, модные депутаты французские, патриотические газетки сплошь и рядом обвиняли бывших штабс-капитанов, адвокатов, шоферов, академиков и их жен в семи смертных грехах! Какой тут может быть спор: во всем виноваты sales meteques... *" 20.
* Грязные инородцы (франц.).
Русские философы говорили этим загнанным, униженным, растерянным людям о величии русской культуры, о русской истории, о силе русского духа. Это возвышало, придавало сил, воспитывало достоинство и веру. На лекции русских философов, писателей, мыслителей тянулась прежде всего эмигрантская интеллигентская молодежь, не желавшая, с одной стороны, растворяться в общей массе "грязных инородцев" и, с другой стороны, стать легкой добычей эмигрантских политических зазывал, каждый из которых тянул молодое поколение в свой угол.
В условиях резкого снижения культурного и нравственного уровня эмиграции русские философы были теми вершинами, которые своим сиянием давали возможность не потерять путь, не заблудиться в узких переулках "эмигрантщины". В отличие от опустившихся, растерянных эмигрантов, русские философы умели сохранять даже внешнее достоинство.
Чрезвычайно важным было общение с русскими философами для молодой писательской поросли. Специфика эмиграции состояла в том, что она при всем своем масштабе была все-таки ограничена количественно и известнейшие представители русской культуры, оказавшиеся вместе с другими в роли изгнанников, были здесь много доступнее, чем в России. Их можно было увидеть и услышать на лекциях, в русских клубах, прийти на квартиру, запросто встретить на улице в районах жительства русских. Они не были отгорожены от общей эмигрантской массы огромностью аудитории. В эмиграции все жили теснее, интимнее, ближе. В этом была своя грустная польза.
Молодые русские писатели бегали на философские лекции и диспуты не только потому, что это отвечало их культурным и нравственным потребностям, но и потому, что здесь они могли встретиться со своим редким читателем. Ведь, за исключением известнейших русских литераторов, сформировавшихся и получивших известность еще в России, основная масса эмигрантской литературной поросли была совершенно безвестна, почти анонимна. Первые книжки издавались ущербными тиражами - 200-300 экземпляров, чаще всего на сэкономленные на хлебе собственные эмигрантские гроши. Многолюдные собрания вокруг известных философов и писателей давали возможность увидеть эту потенциальную читательскую аудиторию.
Философ и темпераментный популяризатор, Н. А. Бердяев был необходим прежде всего для "среднего интеллигента" эмиграции, который ощущал себя наиболее потерянным на чужбине. Никому не нужный, он не мог вместе с тем довольствоваться чисто материальными, бытовыми интересами. Собственное творчество ему было недоступно да и практически немыслимо в условиях "интеллектуального перенаселения" русского зарубежья, а жить вне культуры он не мог. И его ум и душа черпали силы в том светящемся поле русской мысли, которое создавали вокруг себя эмигрантские писатели и философы.
Глава 8
ПРОЩАНИЕ С БЕРЛИНОМ
Еще полны были русские пансионы в Берлине; еще собирал публику берлинский Дом искусств, созданный по образу и подобию петербургского; еще многолюдно бывало по вечерам у подъездов русских театров; еще приезжали из советской России гости - Пильняк, Есенин, Маяковский, Пастернак; Берлин еще помнил гастроли Александра Вертинского и бурю оваций после "И российскую горькую землю узнаю я на том берегу"; еще гремел знаменитый хор донских казаков под управлением Сергея Жарова, во время выступлений которого в маленьких немецких городках торговцы, как пишет в своих воспоминаниях Владимир Гессен 1, закрывали лавки из панического страха перед русскими казаками, чьи клинки немцы хорошо помнили по первой мировой войне; еще шумели до глубокой ночи русские рестораны: "Стрельня" с цыганским хором князя Голицына, "Тихий омут", "Медведь", где под перезвон семиструнных гитар можно было поесть борща с гречневой кашей, а в "Алаверды" бывшие юнкера наяривали на балалайках и шли под бубен вприсядку; еще в дешевых русских обжорках, где не было ни бубнов, ни гитар, ни красных сафьяновых сапожек, а запросто, как в каком-нибудь московском извозчичьем трактире, подавали жареный рубец с луком и случались под вечер пьяные драки с крепкой бранью и вызовом полиции; еще собиралась в кафе "Ландграф" русская культурная элита, куда любил заглянуть приезжавший в Берлин на лечение Алексей Иванович Рыков и очень обижался, когда его никто не узнавал в лицо; еще вечером, когда слезящиеся берлинские фонари отбрасывали на брусчатку улиц желтоватые блики, можно было увидеть, как в свете матовых шаров выходил из подкатившего к концертному залу авто похожий на призрак Андрей Белый в черном жабо с желтой розой в петлице; еще ходили по одним и тем же "русским улицам" меньшевики, эсеры, монархисты, большевики, нахлынувшие в Берлин после установления дипломатических отношений с Германией; еще собирались по праздникам сотни людей в Свято-Владимирской церкви; еще в русском пансионе фрау Бец можно было встретить за обеденным столом личности редкостные, таинственные - ну, например, Александра Васильевича Герасимова 2, бывшего начальника вначале харьковского, а затем петербургского охранного отделения, человека, близкого к Столыпину, имевшего к тому же самое прямое отношение к знаменитому "делу Азефа"; еще вели бойкую торговлю русские книжные магазины...
Но конец "русского" Берлина был уже близок.
Осенью 1922 года разнесся слух, что митрополит Евлогий, управляющий Русской зарубежной церковью в Западной Европе, собирает чемоданы с намерением перебраться во Францию. Знатоки и памятливые люди тотчас вспомнили, что в октябре Евлогий действительно ездил в Париж, встретился там с бывшим русским послом во Франции В. А. Маклаковым и тот якобы уговаривал владыку перебраться в Париж. Вскоре слухи подтвердились. В конце декабря Евлогий сдал дела архимандриту Тихону и на одной из последних в 1922 году литургий слезно попрощался с русской паствой в Берлине. Новый, 1923 год митрополит Евлогий встречал уже в Париже.
Отъезд владыки из Берлина, прошедший для большинства рядовых обитателей русской колонии малозамеченным, был тем не менее символичен и полон смысла. Русская церковь, внимательно следившая за духовной жизнью эмиграции, чутко и раньше многих политиков уловила тенденцию - наметившееся в конце 1922 и обретшее к концу 1923 года характер повального переселения движение русской эмиграции из Берлина в Париж.
Внешне переселение обусловливалось чаще всего материальными соображениями - катастрофическим и неоднократным падением курса марки по сравнению с другими европейскими валютами, сложностями с устройством на работу, общей настороженностью отношения германского населения к огромной массе русских беженцев, которые еще совсем недавно были противниками по мировой войне. Да и сам жизненный уклад немцев - с их пунктуальностью, аккуратностью, обывательской скукой, прусской дисциплинированностью - не был близок русским. Характерно, что браки между немцами и русскими были крайне редкими (в отличие от Франции), и это тоже подспудно свидетельствовало: нет, не приняла Германия близко к сердцу русского несчастья. Да и русские чувствовали себя чужими в Германии. Немцы и русские на протяжении нескольких лет терпимо жили рядом, практически не смешиваясь, и, когда пробил час, расстались без больших сожалений и взаимных упреков.
На самом же деле переселение русских из Берлина в Париж имело серьезную политическую подоплеку. Оно означало конец одного, в некотором роде "романтического", периода в жизни русской эмиграции и начало другого, длинного и тягостного периода, когда место надежд все чаще заступало отчаяние.
Берлинский период многие (если не большинство) эмигранты воспринимали как пересидку, как временное изгнание. Одни уповали на политический крах большевизма, другие - на экономическую катастрофу, третьи - на вмешательство иностранных держав, четвертые - на внутреннюю эволюцию "русского коммунизма". Все эти иллюзии питались сведениями и слухами, ежедневно поступавшими из советской России. Голод 1921-1922 годов, крестьянские восстания в Сибири и на Тамбовщине, волнения и забастовки рабочих, "кронштадтский мятеж", упразднение Чрезвычайной комиссии и переход от чрезвычайных мер к судебному производству, отмена продразверстки, начало нэпа, высылка меньшевиков, суд над эсерами, болезнь Ленина, слухи о разладе среди коммунистов по вопросу о торговле и концессиях, аресты, расстрелы, освобождения, высылка видных деятелей культуры, возвращение в Россию ряда эмигрантов... - все это, выплескиваемое на распаленные головы беженцев, порождало то надежды, то разочарования.
