Наутро я стояла в конторе Эмори на 22-й улице, глядя на репортеров «Таймс», «Трибьюн», «Геральд» и даже «Бостон сандэй геральд». Они дружно записывали, что за информацию, которая поможет найти Эффи Тилдон, тринадцатилетнюю девочку весом девяносто восемь фунтов, с темными волосами и карими глазами, назначена награда в тысячу долларов. Репортеры были расторопны и веселы.
— Пройдет всего несколько дней, и она найдется, — заверил меня один из них.
Я очень хотела ему поверить.
16
Эффи
«Бежать», — шептала я в темноте, проводя рукой по зарубкам, сделанным заколкой на деревянной спинке кровати. Тридцать восемь зарубок, тридцать восемь дней — и никто за мной не пришел. Когда Мэйбл и Эдна впервые предложили сбежать через окно, это не показалось мне сложным. Но шли недели, и я понимала, что сделать такое почти невозможно. За нами наблюдали круглые сутки, если не считать ночного времени, но по ночам двери дортуара закрывались. Ключи сестра Гертруда носила на массивном кольце под хабитом. Чтобы добраться до них, пришлось бы раздеть ее догола. Можно было выпрыгнуть в окно в субботу, под взглядом монахинь. Оба эти варианта ни к чему не привели бы.
Я надеялась только на то, что меня найдут родители. Последние пять недель я все время представляла, как одна из монахинь появляется в дверях прачечной или дортуара и говорит, что произошла ужасная ошибка. «Твой отец здесь, — произносит она тихо и жалобно. — Он ждет тебя в холле».
Но отец не приходил.
Прислушиваясь к тяжелому дыханию Эдны на соседней кровати, я закрыла глаза и попыталась представить, что я дома, в своей мягкой постели с Луэллой. Но было слишком холодно, чтобы поверить в близость ее теплого тела. Я села, и передо мной предстала голая комната с рядами кроватей. Меня терзала тоска по дому и по сестре.
От этой боли был толк: желание вернуться заставляло меня вставать по утрам. Первые несколько недель я жила только тем, что скучала по родным, но теперь меня вела вперед злость. Я не знала, что именно случилось с Луэллой и почему меня никто не ищет. Это страшно злило. Я все больше убеждалась, что сестра бросила меня ради цыган, а родители скрыли это, чтобы не было скандала. В конце концов, уж что-что, а секреты отец умел хранить отлично. Меня не удивляло, что родители мне лгали, но мучительно было думать, что Луэлла не доверяла мне достаточно, чтобы рассказать о своих планах, и что я не имела возможности расспросить ее обо всем.
По потолку крались тени от деревьев — отражение внешнего мира, который теперь оказался для меня закрыт. Раньше все, что меня окружало и казалось обыденным — деревья или ручку с бумагой, — я принимала как должное. Но здесь, в Доме милосердия, все это стало недоступным. Тут был свой мир — мир холодного заточения, скуки, бездумного физического труда, молитв, раскаяния, «очищения» души и «искупления» грехов. А еще тяжелой работы, и это, пожалуй, главное.
Я изо всех сил старалась справиться, понимая, что многое я должна была бы знать, но не знала. Девочки обменивались многозначительными взглядами, а на меня не смотрели. У них был свой язык. Почти все они пришли с фабрик или из многоквартирных домов — мест, которые я видела только из автомобиля. В их мире бельевые веревки были натянуты между стенами облезлых домов, исподнее хлопало на ветру, женщины перекрикивались, высовываясь из окон, дети играли на улице, все было грязным, сырым, выставленным напоказ. Я вдруг поняла, что никогда не сочиняла рассказов о таких людях. Для меня они были менее реальны, нежели призраки. Даже цыгане казались более понятными и доступными. А вот многоквартирные дома… От них я просто отворачивалась.
Я пыталась сблизиться со Сьюзи Трейнер, считая ее единственной девушкой, с которой я смогла бы поговорить, но она наклонилась ко мне и злобно прошептала:
— Ты уже рассорилась с сестрой Гертрудой, так вот, со мной ссориться не надо! — Никто в школе мисс Чапин так не разговаривал. Сьюзи, очевидно, сумела влиться в это общество. — Иди! — Она мазнула по мне рукой, будто смахивала букашку, и я вспыхнула.
— Мне нужно отправить письмо родителям. — По какой-то глупой причине я вообразила, будто она знает, как это делается.
Она рассмеялась, словно я попросила у нее какую-то мелочь, баловство, вроде шоколадного пудинга.
— И как, по-твоему, я смогу тебе помочь? Я не разговаривала с родителями с тех пор, как они меня сюда заперли. Если тебе не нужны проблемы, ты никому не станешь рассказывать, откуда ты. Теперь ты отсюда. И это единственный совет, который я тебе дам. — Она отодвинула меня и ушла.
Позднее я узнала, что Сьюзи Трейнер была из «хороших девочек». Благочестивые серьезные девушки — даже если они только притворялись таковыми — имели определенные привилегии: например, дополнительное одеяло или добавку за ужином. Кое-кто даже допускался в комнаты сестры Гертруды. Никто не знал, что там происходило, но все были уверены, что в этом задействованы излишества, вроде чая и печенья.
Я хорошей не считалась. Первая ночь здесь разрушила все мои шансы на это. Но и преступницей я тоже не была. Как обычно, я зависла посередине, и никто не принимал меня. Большую часть времени обо мне просто не вспоминали. Да, в мою сторону бросали усталые взгляды, но я была хрупкой, кроткой и безобидной, так что не обращать на меня внимания было просто. В школе мисс Чапин я, по крайней мере, была младшей сестрой Луэллы, а здесь стала невидимкой. Я завидовала другим. Завидовала их товариществу, их женственным фигурам, характерам.
Ирландки держались вместе, как и итальянки, русские и румынки. Все предпочитали своих, как будто границы стран все еще разделяли их. Только Мэйбл и Эдна не обращали на это внимания. Я не знала, из какой они страны, но это не имело значения. Они много знали и многое умели. Им никто не был нужен. Кучка девушек, считавших себя американками (например, Сьюзи Трейнер), тоже держались вместе. Но Сьюзи разрушила все мои надежды на
