- Он будет. Логика вещей такова, что до тех пор, пока на востоке существует советский колосс, мир, объявленный нами вне закона, не будет считать себя побежденным. Море нечистых рас на востоке отрицает нас уже одним фактом своего существования. А когда мы пойдем на восток, обещаю, мы уже не будем смущать вас мелкими придирками. Вот где заработают на полном ходу все формы "Б-214". - Он усмехнулся.
Опять помолчали.
- Тогда я прошу разрешения задать и другой вопрос, - сказал осторожно и вкрадчиво Гарднер. - Это будет длительная война?
Карлик с улыбкой повернулся к Курцеру.
- Вы слышите, что он спрашивает? Разъясните же вы ему, пожалуйста, в какой войне придется участвовать нашему коллеге.
- Особенно разгуляться вам, господин Гарднер, не придется, - зло улыбнулся Курцер. - Хотя с теорией о двух-трех неделях я не согласен, но я не допускаю, чтобы война затянулась на зиму. Глиняный колосс рухнет от германского меча, хотя для этого придется ему нанести порядо-чное количество ударов. Да, это будет все-таки серьезная война. Россия - страна с твердым укладом, с плотно налаженным государственным бытием, с большой, хорошо обученной армией и невыразимо огромным человеческим потенциалом.
Карлик нахмурился.
- С вашего позволения, и я принадлежу к партии двух-трех недель, сказал он. - Если война будет затянута на зиму, конец ее вообще неясен. Долгую войну с двухсотмиллионным населением мы не выдержим. Но долгой она не будет. Наше спасение в том, что многорасовое государство не может быть прочным. Нечистый всегда ненавидит чистого. При первых же наших победах это огромное одеяло из разноцветных кусочков распадется на лоскутки. Начнется резня, сведение расовых счетов, которые накопились за двадцать пять лет, и в конце концов все перегры-зутся так, что ещё и нам будут рады. Вот тогда нам и потребуется ваша рука, коллега Гарднер. Мы строго-настрого запретим кому-либо мешать вам в исполнении вашего солдатского долга. Мы вам поручим очищение и расовое освоение всего этого почти космического пространства в двадцать два миллиона квадратных километров, а сейчас, уж ничего не поделаешь, надо вам несколько потесниться. Вы вот часто любите повторять: "Я солдат". Да, вы солдат, это хорошо, но здесь нужно быть не только солдатом, здесь нужно быть немного и ученым, и политиком, и даже дипломатом. А вот этих-то качеств у вас и нет. Хорошо, что мы заговорили обо всем этом. Коллега Курцер, я вас прошу лично заняться делом Войцика. Я знаю, вы мастер на интеллекту-альные разговоры. Так вот, поговорите с Войциком отдельно, а полковник Гарднер уже не будет вам мешать. Не правда ли?
- Правда, - сказал Гарднер и опустил голову.
Глава третья
Расхаживая по комнате, Курцер диктовал:
- "Таким образом, эти сведения приобрели большую долю вероятия. Не желая, однако, показывать свой страх или, того более, явиться в смешном виде, я ограничился только расстрелом заложников и облавой в рабочих кварталах города. Но, конечно, как я и ожидал, никаких резуль-татов это не дало. Правда, военный трибунал вынес несколько сотен смертных приговоров на основании чрезвычайных законов об охране нации, но ни суд, ни прокурор, ни тем более я, к которому приговор пошел на утверждение, не могли скрыть, что он не может считаться обоснованным. Тем не менее..."
Он запнулся и замолчал.
- Тем не менее, - сказал секретарь, не поднимая глаз от листа бумаги, - вы их все-таки расстреляли?
Курцер подошел к дивану, сел на него и скинул подушки на пол.
- Память у вас хорошая, это я знаю, - сказал он устало. - Да, мы все-таки "обслужили", как выражается Гарднер, этих бедных каналий, что, кстати, никакого удовольствия мне не доставило, я ведь не мой гестаповский коллега. Так на чем мы остановились?
- "...не может считаться обоснованным. Тем не менее..."
- Хорошо. Переделайте фразу так: "Несмотря на то, что описательная и результативная часть приговоров, несомненно, справедлива в свете наших общих задач в деле замирения страны, самые приговоры, однако, не могли считаться достаточно обоснованными. Так, например, не выполняет-ся ряд процессуальных норм, которыми суд по самому своему характеру чрезвычайного трибунала заниматься не мог". Написали?
- Написал, - сказал Бенцинг. - Так действительно выходит приличнее. Вот тут и можно начать: "Тем не менее..."
- 'Тем не менее, - заговорил размеренно Курцер, - все эти меры были бессильными и, конечно, не могли сколько-нибудь упрочить наше положение. Земля каждый день взрывалась и горела под нашими ногами. И что могли изменить в этом усиление внутренней охраны, облавы, чуть ли не поголовные расстрелы жителей того дома и даже той деревни, около которых произо-шла диверсия или покушение? Опасность, однако, пришла с той стороны, с которой я ее никак не ожидал. Слишком нелепа была та ловушка, в которую я попался". Та ловушка, в которую я попал-ся, - повторил он медленно, вдумываясь не в свои слова, а в то, что скрывается за ними.
- Я уже это написал, - сказал Бенцинг и положил перо, демонстративно показывая тем, что продолжения он и не ожидает.
С минуту еще Курцер молча ходил по комнате, потом подошел к стене, снял английский винчестер, осмотрел его, взвел курок и стал целиться в свое отражение в зеркале. Положив перо, секретарь сидел неподвижно, опустив глаза на желтоватый лист бумаги. Курцер прищурился и щелкнул курком. Бенцинг глубоко вздохнул и повернул голову.
- Все? - коротко спросил он, медленно и сонно поднимая и опуская веки.
- Все, - сказал Курцер. Вынул зажигалку и подбросил ее на ладони. Спокойной ночи, Иоахим.
Бенцинг молча встал, бесшумно выдвинул ящик стола, сунул туда рукопись, потом подошел к окну, опустил шторы, погасил настольную лампу и, не прощаясь, пошел из кабинета.
- Иоахим! - окликнул его Курцер, когда тот был на пороге.
Бенцинг остановился и с улыбкой поглядел на него. Улыбка была открытая, понимающая, совсем не такая, которая пристала секретарю.
- Все на том же месте? - сказал Курцер с кривой улыбкой.
- Я так и знал, что мы здесь кончим, - ответил Бенцинг, и тогда Курцер опять молча зашагал по комнате.
Секретарь затворил дверь. Курцер походил, походил, потом подошел к туалетному столику, снял флакон с одеколоном, налил себе на ладонь немного зеленой жидкости, обеими ноздрями с наслаждением втянул ее запах - он больше всего любил ангорских кошек, хорошие духи и шоколадные конфеты - и крепко провел рукой по волосам. Потом бодро кашлянул, подошел к письменному столу, сел за него, достал голубую тетрадку и начал быстро писать.
"Все это очень плохо отражено в протоколах следствия и судебных материалах, хотя поплати-лось за это более десяти тысяч человек. Я знаю, пожалуй, ненамного больше, чем следователи этого дела, тем не менее то, что я знаю, больше не знает никто. Вот если бы я был писателем..."
Не отрывая пера от бумаги и не перечитывая, он зачеркнул написанное косым крестом и продолжал уже не останавливаясь.
"Я писал про ловушку: "идиотская и нелепая". Так оно и было. Однажды секретарь доложил мне, что с личным письмом от "Медведя" ко мне пришла женщина. Было три часа ночи, и я приказал уже вызвать автомобиль. Тем не менее я задержался и письмо прочел. Оно, несомненно, было написано "Медведем" и имело номера схожие с теми, которые стояли на его переписке. Внизу был оттиск его печати. Я прочел его до конца и увидел, что ничего существенного в нем нет, речь шла о каком-то заложнике, - тем не менее я принял посетительницу. Меня поразило, что она была одета очень провинциально с изысканностью мещанки, так, как полагается одеваться всем просительницам. Даже черная вуаль и та была на ней. Потом я подумал, что у "Медведя" вообще вкус неважный, и больше думать об этом не стал. Утверждаю с полной ответственностью: я уже понимал, что ввязываюсь в скучную и, по-видимому, совершенно бесполезную историю. Тем не менее я предложил ей сесть и изложить существо дела. Она воскликнула: "О, спасибо!" - и продолжала стоять. Тогда я сказал ей довольно резко, что мне неудобно так смотреть на нее снизу вверх, она села, и я мог разглядеть ее как следует. Ей было лет около двадцати двух, никак не больше, у нее была великолепная матовая кожа, очень гладкая и мягкая, черные и несколько косо, по-кошачьему, расставленные глаза. Вот это я сразу заметил, а потом забыл, - а забывать-то, оказывается, и не следовало. У нее было жесткое выражение лица, а когда она заговорила со мной, то меня так и резанул ее голос, ясный и резкий. Ах, зачем я не обратил на это внимания тогда!" Рука Курцера безостановочно бегала по бумаге. Он покусывал побелевшие губы, а замазки во рту набиралось все больше и больше, в голове начинало звенеть, но он все-таки был доволен. Нако-нец-то он нашел в себе мужество написать ясно и прямо о том, что давило его почти физически. С этой женщиной он прожил два дня. Он не был трусом. Даже в секретных бумагах министерства внутренних дел и государственной тайной полиции, когда речь заходила о ней, всегда отмечалось особо, что только мужество и самообладание наместника сохранило ему жизнь и дало возмож-ность задержать преступницу. Впрочем, это была дешевая победа. Она сумела как-то отравиться до прихода охраны. Итак, Мужество и Самообладание. Он чувствовал его в себе все меньше и меньше. И серьезно думал, что вряд ли теперь заслужит похвалы гестапо. Главное, если бы хотя опасность была открытая, ясная, лобовая, а то ведь все скрывалось в тумане. Теперь он писал о том, что письмо оказалось поддельным, а сама она успела отравиться и умерла около него, на ковре. Нити оборвались. Враг показал на минуту свое страшное лицо, свое почти сверхъестест-венное всемогущество и ушел в воздух, стал уэллсовским невидимкой, дал ему еще какой-то срок, - а какой? Кто же это знает?
