и отнюдь не на холостом ходу. Ему стало радостно От мысли, что он является одной из этих спиц.
Если в лесу падает дерево и рядом никого нет, производит ли оно звук при падении? Если у человека нет работы и источника доходов, представляет ли такой человек хоть какую-то ценность?
Айона ясно ощущала свою никчемность. Неужели на этом все? Неужели наступил конец ее творческой жизни? Чем она заполнит еще тридцать лет жизни биологической? Наденет клетчатую пижаму, будет валяться на диване и смотреть бесконечные сериалы? Начнет подглядывать за соседями и попивать херес из чайной чашки?
Было время, когда от перспективы трехнедельного отпуска у нее бы просто слюнки потекли. Можно вдоволь поваляться в постели, почитать романы, куда-нибудь съездить и побаловать себя. Но когда трехнедельный отпуск без конца продлевается, это уже совсем иная перспектива. Жизнь становится пресной и блеклой. Нескончаемо тягучей. Бессмысленной.
Айона пыталась установить себе некоторое подобие распорядка дня: завтрак в восемь утра, в половине девятого — выгуливай не Лулу, в десять — Джейн Фонда, в четыре — чай с Би, а потом — телевикторина с неподражаемым Ричардом Османом и так далее. Но подобное однообразие уже отвратительно действовало на нее. Как она будет себя чувствовать через три месяца? Три года? Три десятилетия?
Айона тосковала по вагонным друзьям, успевшим стать важной частью ее жизни. Она даже подумывала, не начать ли ей снова ездить по утрам на поезде, чтобы хоть немного пробудить былое чувство связанности с другими. Нелепая, конечно, мысль. Ну зачем каждый день кататься в город, когда у тебя больше нет работы?
Интересно, а как бы она ощущала свою «безработность», будь у них с Би дети? Эта мысль не раз приходила Айоне в голову. Было бы ей легче расстаться с собственными амбициями и переключить всю страсть и энергию на помощь молодому поколению? Возможно. Но тут ей вспоминался Дэвид. Стоило дочери уйти в самостоятельную жизнь, как его семейное гнездо опустело и он перестал понимать, зачем вообще живет. Скорее всего, наличие детей сначала отодвигало, а затем еще сильнее подчеркивало ощущение пустоты и никчемности.
Джейн Фонда продолжала давать свои рекомендации по здоровому образу жизни, хотя Айона давно уже не смотрела ее программ. «Почувствуй огонь!» — кричала с экрана Джейн, но Айона чувствовала только отупение.
В ее жизни однажды уже был такой период. И теперь воспоминания об октябрьском вечере 1991 года, которые она десятками лет держала на задворках сознания, стали прорываться. Айона чистила зубы, когда откуда ни возьмись вдруг появилось ощущение выпавшего коренного зуба, катающегося во рту, и железистый привкус крови. Она вскапывала клумбу и вдруг застыла на месте от боли в боку. Эта боль появилась не сейчас, а тоже явилась оттуда же, вместе с воспоминаниями о сломанных ребрах, по которым били стальным носком сапога. Но самое отвратительное начиналось по ночам, когда во сне она наблюдала всю сцену целиком… Айона видела себя лежащей лицом вниз, рядом с желобом ливнестока. Это было на Олд-Комптон-стрит в квартале Сохо. Рядом валялись окурки сигарет и обертка от батончика «Баунти». В лужице пролившегося моторного масла радужно блестела полоса тусклого света от ближайшего фонаря.
Она покинула вечеринку совсем ненадолго, чтобы побаловаться сигаретой. Тогда еще не было всех этих строгостей с курением, и она могла бы курить внутри, но Айона обещала Би покончить с дурной привычкой. Она до сих пор не знала, специально ли эта компашка дожидалась ее или же просто воспользовалась подвернувшимся случаем.
— Вонючая лесбиянка! Поганая ковырялка! — орали они с другой стороны улицы.
Айона привыкла к словесным оскорблениям — темной стороне ее растущей известности. Она повернулась к обидчикам лицом, переложила сигарету в левую руку, а правую неспешно подняла и показала им средний палец. Это было все равно что плеснуть бензина в огонь.
Она не помнила, как очутилась на проезжей части. Зато помнила холодный, жесткий асфальт под щекой и удары, дождем сыплющиеся на спину и живот. В челюсть ее тоже били. Айона свернулась в тугой клубок, плотно зажмурилась и пожелала, чтобы все это закончилось. Память приносила ей звуки расстегиваемых молний на ширинках и тяжелый аммиачный запах мочи, льющейся на нее под взрывы хохота. И влажное тепло, когда моча впитывалась в платье, взятое ею напрокат из модного дома Кристиана Лакруа.
Потом она услышала крики Би. Айоне отчаянно хотелось сказать любимой, чтобы та не приближалась к этим жеребцам, но рот был полон крови, в которой плавал выбитый зуб. Кажется, ей вывихнули челюсть.
— Подонки, я уже вызвала полицию! — кричала им Би. — Оставьте ее!
И они оставили, но предварительно наговорили ее дорогой, прекрасной Би такого, что даже подсознание Айоны не решалось это повторить.
Би опустилась перед нею на колени. Видя, что Айона упирается щекой в холодный асфальт, она подложила ей под щеку свои ладони. Умница Би знала: до приезда «скорой» пострадавшего ни в коем случае нельзя перемещать. Видя, как Айону трясет, она просила у прохожих одолжить плащ. Когда ехали в больницу, Би держала ее за руку и нашептывала утешительные слова, а медики уже кололи Айону чем-то, снимающим боль и выводящим из реальности.
— Я же тебе говорила, как вредно курить. Говорила? — допытывалась Би, гладя ее по волосам.
Айона попыталась рассмеяться и тут же провалилась в никуда.
Тогда она тоже ушла из журнала. Айона боялась снова открыто появляться на публике, стараясь держаться в тени. Но в журнале с нетерпением ожидали ее возвращения. Ей каждый день присылали цветы и открытки. К ней ездили сотрудники, умевшие убеждать, и обещали повышение зарплаты и всевозможные бонусы. После случившегося им с Би выделили служебный автомобиль и вменили в обязанность водителю Даррену привозить их и отвозить обратно. Его роскошный «мерседес-бенц» с салоном, отделанным кожей, был уютным коконом, где им ничего не угрожало.
И конечно же, это Би поставила Айону на ноги, в прямом и переносном смысле.
— Дорогая, если ты сдашься, они победят, — говорила ее любимая. — Они хотят, чтобы мы забились в норку, поэтому мы встанем во весь рост. Они хотят, чтобы мы исчезли с глаз долой, но мы будем у всех на виду. Им нужно, чтобы мы молчали, а мы будем кричать во весь голос. Они требуют, чтобы мы сдались, но мы должны сражаться.
И они сражались. За одинаковый возраст согласия, за отмену запрета геям служить в армии и отмену 28-й статьи [14]. Они участвовали в маршах ЛГБТ-сообществ и кампаниях
