может быть, из-за того, что он был счастлив, они были счастливы и грелись на солнышке, он сидел на каменной скамейке, а она – на земле, положив голову Золтану на колени, и пела, пытаясь все объяснить:
К чему мешать покою,
Будить тебя к чему?
Я тихо дверь закрою,
Уйду в ночную тьму.
Пишу тебе над дверью:
«Мой друг, спокойно спи» [133].
Они долго молчали. Спокойно, тихо лились из его глаз последние слезы. Кладбищенский сторож прошел за их спиной благоговейно и осторожно, поглядел на них, наверное завидуя, и пошел дальше. В то время там еще не было туристов в спортивных костюмах, которые кричат, жуют жвачку и топчут хризантемы.
– На свете, в жизни нет ничего прекраснее твоего голоса.
Она умолкла, и ее серые глаза глядели вдаль, как будто пытаясь проникнуть в самую суть несбыточной мечты. Он продолжал:
– Ты меня слышишь?
– Да.
– Все будут мечтать тебя послушать, и мне придется выпроваживать их на улицу, чтобы сначала постояли в очереди.
Она обернулась и, казалось, с жалостью поглядела на него. Тогда Золтан понял: что-то здесь не так.
– В чем дело, Маргит? – спросил он.
В ушах у него еще звучали отголоски «Gute nacht», когда Маргерита сказала ему, что должна уехать из Вены в три часа дня, что в это время отходит ее поезд и она не хочет, чтобы он провожал ее на вокзал, потому что не вынесет этого прощания. А еще она сказала ему, прости, прости, прости, прости, прости, прости, прости, выпалила их именно так, как из пулемета. И добавила к этому, давай попрощаемся здесь, Золтан. Он даже рот раскрыл от изумления. Все было возможно, но только не это. Вот уже двадцать восемь дней его жизнь была обернута радужной оболочкой снов, а он, дурак, ни разу не подумал, что мыльные пузыри мечты всегда лопаются, оставляя за собой множество разочарований. Двадцать восемь дней, он их все по одному пересчитал, с тех пор как они познакомились на воскресном концерте, за ратушей. Она только что приехала в Вену, одна, и смех ее звучал нежно, а серые глаза смотрели в даль несбыточной мечты. Он уже целую четверть учился в Вене, скучая по родному Пешту [134], и влюбился в этот голос, который спрашивал его, свободно ли это место. У него напрочь вылетело из головы, чтó играли на том концерте, но он узнал, что родом Маргерита из Венеции; что нет, от венецианской сырости она пока что не заржавела; что она хочет попытаться поступить в Hochschule [135] на отделение вокала, но это очень сложно, и если не получится, то ничего страшного, вернется домой, и все тут; что ей двадцать два года; что треску она не любит ни печеную, ни сырую, ни вареную, ни копченую, то есть совсем никакую; что да, конечно, знает, но уж извини, терпеть не может песню «Sotto il ponte de Rialto» [136], потому что ее достали туристы; что в Вене у нее никого нет; что ну да… нууууу да, он ей тоже сразу понравился. У Золтана перехватило дух; он смущенно отвечал на вопросы этой девушки, в которой, казалось, еще не погас азарт путешествия, и сказал ей, да; я тоже; мне двадцать шесть; фортепиано, дирижирование и немецкий язык; да, это соответствует десятому году обучения игре на фортепиано; да, от Будапешта Вену отделяет множество документов, паспортов и разрешений на въезд, но по Дунаю до нее можно доплыть за четыре часа, хотя четырех часов вполне достаточно для того, чтобы почувствовать себя ужасно одиноким, а Minthz szivemböl folyt volna tova, / zavaros, bölcs és nagy volt a Duna [137]; да, так и есть, все иностранцы говорят, что венгерский – очень трудный язык, но в Пеште, Фоньоде и Эгере на нем говорят и те, кто не учился грамоте, и маленькие дети. Да, Дунай по-венгерски «Дуна», и на всем свете, в жизни нет реки, которая на разных языках зовется так по-разному, как Дунай; да, я часто говорю «в жизни», когда речь идет о чем-то особенно важном; нет-нет, что ты, я еще совсем плохо знаю немецкий язык. Нет-нет, по-итальянски я, к сожалению, не говорю. Когда закончился концерт, она сказала ему, что рада была с ним познакомиться, очень приятно, а он возразил, нет-нет, этого мало, но она сказала, нет, пусть лучше каждый пойдет своей дорогой. Тут Золтан энергично воспротивился и заявил, ни в коем случае, а она устремила серые глаза в даль несбыточной мечты и, не глядя на него, проговорила: ты меня совсем не знаешь, а он ответил, я тебя знаю с незапамятных времен. И они не расстались. За все двадцать восемь дней они разлучались только тогда, когда он провожал ее до ворот Hоchschule и стремглав мчался в консерваторию, где снова и снова убеждался, что только на одном фортепиано должен заниматься по пятьдесят часов в день, чтобы достичь высочайшего уровня, а никакого другого уровня в консерватории не существовало. Теперь Золтан уже не тосковал и не грустил, потому что бродил по улице Шубертринг или по Городскому парку не один, рядом с ним было счастье, и пока они брели, не разбирая дороги, он думал, как в жизни может быть столько радости, пока Маргерита, молча глядя в сторону, пронзала серыми глазами даль несбыточной мечты, а если чувствовала, что на нее смотрят, тихо улыбалась. Ему пришлось забросить уроки немецкого, потому что вся сила, которая у него оставалась после долгих часов игры на фортепиано, была ему необходима, чтобы дышать и не погибнуть, задохнувшись от счастья. И в тот двадцать восьмой день они решили, давай сходим на Zentralfriedhof [138], говорят, там похоронены Бетховен, Брамс и прочие. В трамвае по дороге на кладбище она была немногословна, рассеянна, смотрела в окно и жала ему руку. Впервые за эти дни она не щебетала, как будто внезапно стала старше. И взгляд ее уже унесся в бесконечность.
А теперь он, с раскрытым от изумления ртом, только что дослушав, как голос, прекраснее которого в жизни нет, пел песню о несчастной любви, видел, что мыльный пузырь его счастья лопнул, почему же, Маргит, почему? А она спокойно, с какой-то обреченной покорностью судьбе объяснила ему, что на самом деле приехала в Вену не учиться, а для того, чтобы подумать, потому что не была уверена, хочется ли ей замуж.
– Ты выходишь замуж? Ты?
– Да, через две недели.
– За кого?
