Я стал ходить к Виталину каждый день, и целые дни, лежа па двух противоположных диванах, мы не могли наговориться друг с другом. Мы говорили о вздоре, если хотите, но не скучали. Потом мы даже полюбили друг друга, но эта любовь не влекла за собою никогда тягостных обязанностей, уничтожения одной личности в пользу другой. Когда у кого-либо из нас случались деньги, мы занимали друг у друга, и, разумеется, без отдачи, но никто из нас и не подумал бы даже просить другого хлопотать о деньгах – я потому, что знал слишком хорошо собственную лень и верил в лень других, – он потому, что слишком хорошо знал людей и их привязанность к благородным металлам…
Для Виталина я стал необходим и потому еще, что, хотя он и был человек порядочный, но все же за ним водилась общая слабость писателей, а именно – охота поговорить о своих произведениях. Впрочем, я слушал с удовольствием и сочинения его и планы сочинений, хотя более любил его одушевленные и злые рассказы о своей жизни, о Москве, о прошедшем – и его цинические выходки, из которых в особенности нравилась мне одна. Он говаривал часто, что жалеет о тех временах, когда можно было жениться по заказу и не видать в глаза жены. Я хохотал этому, но внутри себя считал неневозможностью решимость на такой брак, не для самых денег, разумеется, но для многого, что достигается посредством денег.
Виталин жил порядочнее прежнего, но старая страсть попадать в неоплатные долги еще его не оставила. Часто бывал я свидетелем забавных сцен его с кредиторами.
Раз как-то я пришел к нему очень рано. Он лежал еще в постели, а перед ним, посередине комнаты, стоял юноша в чиновническом фраке, с физиономиею птицы, которой нос оседлан был золотыми очками. Он жарко ораторствовал и размахивал руками.
– Почтеннейший мой, – говорил, потягиваясь, Виталин, – ведь мне вас жаль, право, вы на извозчиках проездите гораздо больше того, что я вам должен.
– Вы же еще мне это говорите? – возразил птицеподобный человек, с трагическим укором: – я вам давал, как московскому приятелю, без расписки.
– Эх! – отвечал зевнувши и с маленькою досадою Арсений: – кто же вам велел? Думаете ли вы, что приятны очень подобные посещения?
– Так вы меня гоните? – спрашивал тот с чувством глубокого оскорбленного достоинства.
– Вы меня не хотите понять, – спокойно сказал Арсений… – Дело в том только, что вещи так не делаются. Люди порядочные подадут ко взысканию, но будут говорить пристойно и весело.
– Да, а по-московски не так, – кричал птичий нос, – по-московски – выскажешь, что на душе есть, а потом зла не помнишь.
– Деликатно, – не правда ли, как ты думаешь? – обратился ко мне Виталин.
– Вы же еще смеетесь, – говорил птичий нос.
– Да что же делать-то? Нет денег ни копейки нынче, – отвечал мой приятель. – Хотите, я вам дам расписку?
Побежденный таким великодушием, птичий нос затянулся Жуковым[21] и ушел.
Мы оба хохотали до упаду.
Я бывал свидетелем не одной такой сцены и в каждой изумлялся всегда непобедимому хладнокровию Виталина.
Ежедневно вечером являлась к нам Склонская, которая жила также на даче. Эта женщина была в состоянии изумить даже меня, потому что я как-то не верю в женскую характерность.
Когда она приходила, ни он, ни я не изменяли предмета разговора, каков бы этот разговор ни был, ибо мы считали ее себе равною.
Она уходила обыкновенно в 10 часов.
Тогда для Виталина начиналось единственное состояние души, которого он не хотел разделять даже с нею, состояние невыносимой тоски, особенно в светлые петербургские ночи. Мы уходили с ним к Неве, – но он шел со мною, вовсе не надеясь и не ища исцеления. Светлая ночь, кажется, раздражала его еще более. Речи его становились полны сухой, безнадежной иронии; на все, что окружало его, для него налегало страдание.
– Это одно, чего я не могу пересилить, – говаривал он мне часто.
Мысль ли об Антонии, иное ли что отравило его существование, этого узнать мне не удалось. Из темных намеков мог я догадываться, что кроме встречи с Антонией была для него еще роковая встреча. Антония отравила ему любовь, – но для него была также отравлена истина.
Впрочем, истина полная едва ли бы его и успокоила. Он как-то был всегда наклонен к мистицизму.
Так текла наша жизнь, однообразная, свободная, почти без забот и без будущего, – до встречи с одним… существом, потому что этого существа я не решаюсь назвать человеком. Встреча эта не изменила ничего во внешних обстоятельствах, но на сердце каждого из нас начертила она неизгладимое, новое слово разубеждения, – но в душе Виталина потрясла она основу его верований, ту мысль, что то, чего ждет живая душа, непременно рано или поздно сбывается.
Это была встреча – с Антошею.
О нем – когда-нибудь после.
До свидания!{1}
…в кондитерской Вольфа… – Она помещалась в доме № 18 по Невскому просп.
Г. в 1845 г. начинал уже разочаровываться в утопических теориях Фурье, поэтому в данной тираде чувствуется ирония.
Источник не обнаружен; возможно, что это вариация на тему поэмы Г. «Олимпий Радин» (1845):
… в молодости был
Готов глубоко верить он
… и потому
Теперь лишь верит одному,
Что верить вообще смешно…
Фонтанели – гнойные раны.
Антония – реальным прототипом является Антонина Корш.
Никита Степаныч – так зашифрован Н. И. Крылов.
Аэрьена – коляска без крыши.
Старские – так Г. называет Крыловых.
Объектом, на который возлагаются надежды (лат.).
Лелия – героиня одноименного романа Жорж Санд (1833).
Л. и К. – возможно, профессора Московского университета В. И. Лешков и Д. Л. Крюков; но могут быть и А. Б. Лакиер и Н. К. Калайдович.
Об опере «Роберт-дьявол»
«Страньера» – опера В. Беллини «Straniera» – «Чужестранка» (1828).
«Одной тенью больше, одним лучом меньше» (англ.). Неточная цитата из цикла стихотворений Байрона «Еврейские мелодии» (1814); слова lesse и тоге нужно поменять местами.
Ее душа… все понятно… – Искаженная цитата из «Сказки для детей» Лермонтова (1840); в подлиннике:
…душа ее была
Из тех, которым рано все понятно.
Валдайский – прототипом является реальный соперник Г., К.Д. Кавелин.
Романс А. Е. Варламова на слова М. Ю. Лермонтова.
«Забудемся» (франц.).
В конце Петроградской стороны, у Малой Невки (Колтовская наб. – ныне наб. адмирала Лазарева; Бол. Колтовская – ныне Пионерская ул.).
Афоризм, встречающийся еще у древних авторов, затем был высказан Вольтером («Диалог 14»); приписывается обычно Талейрану.
Жуков – сорт табака.
Впервые: Репертуар и пантеон, 1845, № 8, с. 493–515. Перепечатано: Григорьев Ап. Человек будущего. М., «Универсальная библиотека», 1916, с. 104–139. Рассказ особенно ценен «Записками Виталина»; они представляют вариант автобиографических записей Г. «Листки из рукописи скитающегося софиста», из которых до нас не дошли главы I–XIX. В рассказе довольно прозрачно зашифрованы основные герои любовной драмы Г. 1843–1844 гг. Даты дневника Виталина, очевидно, близки к реальным датам: ведь именно в феврале 1844 г. Г. покинул Москву.
