— Нѣтъ, ужь позвольте, я на это согласія не имѣю! — торопливо залепеталъ Тимоѳей и пятился задомъ къ выходу.
Рубашенковъ захохоталъ.
— Не пугайся. Не плюну. На, вотъ, пей! — Рубашенковъ налилъ стаканъ и заставилъ Тимоѳея выпить.
Рубашенковъ разыгрался. Что-то отвратительное, какъ бредъ, происходило дальше. Прежде всего, Рубашенковъ сжегъ зачѣмъ-то передъ самымъ носомъ Тимоѳея одну ассигнацію, а другую швырнулъ въ Тимоѳея. Онъ требовалъ, чтобы послѣдній забавлялъ его. Просилъ сказать его какую-нибудь такую гнусность, отъ которой сдѣлалось бы стыдно. Тимоѳей сказалъ. Потомъ онъ заставилъ его представить, какъ можно прыгать на четверенькахъ. Тимоѳей принялся прыгать, бѣгая на рукахъ и ногахъ по сараю, и лаялъ по-собачьи. Онъ самъ вошелъ во вкусъ. Прыгая по полу и лая, онъ затѣмъ уже отъ себя, безъ всякой просьбы со стороны Рубашенкова, представлялъ свинью, хрюкалъ, показывая множество другихъ штукъ. Но когда онъ обнаружилъ неистощимый запасъ разныхъ штукъ, принимая на себя всевозможныя роли, Рубашенковь мало-по-малу пьянѣлъ; у него уже слипались глаза; онъ уже неподвижно сидѣлъ и не видѣлъ ничего изъ того, что представлялъ Тимоѳей.
Наконецъ, когда послѣдній хотѣлъ-было кричать по-заячьи, Рубашенковъ какъ будто проснулся и дико посмотрѣлъ. вокругъ.
— Будетъ! — закричалъ онъ. — Пошелъ съ глазъ моихъ, и чтобы духу твоего здѣсь не было. Бери изъ той кучи — заслужилъ, но чтобы духу твоего мерзкаго не было… надоѣлъ ты мнѣ хуже всякой скотины!
Тимоѳей бросился со всѣхъ ногъ. Выйдя на свѣжій воздухъ, онъ сразу очувствовался, пригладилъ взъерошенные волосы и остановился задумчиво на мѣстѣ, какъ бы припоминая, что такое съ нимъ случилось? Было уже около полуночи, когда онъ прошелъ мимо мѣста работъ. Но не зашелъ туда. На окликъ товарищей не откликнулся. Потомъ услыхали вдали его сильный голосъ, дрожа разливавшійся въ ночномъ воздухѣ правильными волнами звуковъ. Онъ пѣлъ. Въ пѣснѣ, неизвѣстно какой, слышалась необычайная грусть и печаль. Оставшіеся товарищи прислушивались, тихо разговаривая другъ съ другомъ, а наконецъ совсѣмъ затихли. Пѣсня все разливалась волнами, напоминая смутно каждому изъ нихъ что-то хорошее, чего въ ихъ жизни нѣтъ и не бываетъ… Двое изъ товарищей приподняли головы изъ-подъ зипуновъ, забыли сонъ и всматривались въ ту сторону, откуда шли волны хватающихъ за сердце звуковъ, пока они не замерли въ отдаленіи.
— Хорошо, шельма, поетъ! — сказалъ со вздохомъ Миронъ.
— Заплачь, и больше ничего, — добавилъ Чилигинъ.
Тимоѳей, между тѣмъ, на другой день, когда совсѣмъ окончились работы въ имѣніи, сталъ копошиться около дома. Все почти вышло такъ, какъ онъ заранѣе предвидѣлъ. Онъ прошелъ задами чрезъ конопли и купилъ хлѣба. Вслѣдъ затѣмъ пришелъ староста, причемъ произошелъ тотъ самый разговоръ, который раньше онъ придумалъ. Впрочемъ, онъ далъ старостѣ рубль, полученный вчера отъ Рубашенкова. Продѣлавъ все это, онъ вяло принялся строить заборъ, лѣсъ на который привезъ на Мироновой лошади, изъ той кучи, ради которой вчера пошелъ… Все, повидимому, шло ладно. Онъ удачно воткнулъ два кола, долженствовавшіе изображать воротные столбы, и уже принялся отбирать хворостъ, но, кончивъ почти уже всю работу, упалъ духомъ, лишился силъ и разсердился. Его все раздражало и все казалось не такъ. Хворостъ отвратительно торчалъ, колья смотрѣли врозь, ворота оказались узки. «Не глядѣлъ бы на эдакую пакость!» — сказалъ онъ и совершенно озлился. Топоръ изъ его рукъ полетѣлъ на одинъ конецъ двора, колотушка, которою онъ вбивалъ колья, — на другой. Такъ у него засосало подъ сердцемъ, что не было больше силъ терпѣть.
Вопреки прежнимъ своимъ привычкамъ, онъ отправился въ кабакъ одинъ, безъ жены, да еще нанесъ ей ущербъ. Прокравшись къ сундуку, онъ вытащилъ оттуда ея платье и прижавъ его къ груди, ринулся вдоль улицы къ кабаку. Жена за нимъ. Она бѣжала съ ревомъ, то умоляя, то требуя, чтобы онъ отдалъ ей платье. Тимоѳей летѣлъ, какъ стрѣла, и добѣжавъ до убѣжища, захлопнулъ за собой дверь и заложилъ вещь. Пока жена ломилась въ окна и двери, онъ пилъ. Черезъ какіе-нибудь полчаса онъ былъ уже готовъ.
А еще черезъ полчаса около дома Тимоѳея собралась вся улица. Сбѣжавшіеся сосѣди и жена его составляли какъ бы публику въ театрѣ, а Тимоѳей одинъ какъ бы давалъ драматическое представленіе. Къ нему никто не смѣлъ подойти. Жена также вдалекѣ стояла отъ дома и тихо всхлипывала. Изъ публики спрашивали: «Тимошка, что ты, дуралей, дѣлаешь?» А онъ отвѣчалъ: «Уничтожаю!» Смотрѣли, что еще онъ разобьетъ.
До сихъ поръ онъ разнесъ въ щепки свой новый заборъ, съ какою-то дикою радостью уничтожая его. Онъ разрушалъ систематически, разрубилъ его топоромъ на нѣсколько частей и каждую часть своимъ чередомъ превратилъ въ соръ, палки ломалъ на колѣнѣ, хворостъ свалилъ въ яму. Точно тѣмъ же путемъ снесъ онъ ворота, перерубилъ ихъ, расчесалъ и свалилъ въ яму. Нѣкоторое время онъ стоялъ посреди двора, какъ бы въ раздумьи, недоумѣвая, что бы еще уничтожить, но когда нѣсколько человѣкъ вздумали, по просьбѣ жены, воспользоваться этимъ моментомъ, чтобы схватить его, онъ опомнился и бросился къ избѣ.
— Тимоѳей, Тимоша! Что ты, братъ, затѣялъ? — говорили изъ публики, дѣлавшейся все многочисленнѣе.
— Я вамъ покажу, какой я есть червякъ! — отвѣтилъ Тимоѳей.
И съ этими словами расколотилъ въ дребезги стекла въ окнѣ, вынулъ раму и, превративъ все въ соръ, спустилъ его въ яму. Когда на мѣстѣ окна осталась только зіяющая дыра, онъ превратилъ въ песокъ и соръ стекла и раму другого окна, сваливъ все въ яму. За вторымъ послѣдовало третье и послѣднее окно. Отъ всѣхъ этихъ тяжкихъ трудовъ на рукахъ его показалась кровь, одежда во многихъ мѣстахъ разорвалась и висѣла клочьями. Но онъ этимъ не смущался. Покончивъ съ окнами, онъ напалъ на дверь, стараясь безъ слѣда уничтожить ее.
Но, сорвавъ ее съ петлей, онъ долго не могъ расколоть крѣпко сплоченныя доски. Тогда имъ овладѣла страшная энергія; топоръ въ его рукахъ свистѣлъ отъ быстроты. Черезъ короткое время отъ двери не осталось и слѣда: всю искрошилъ. «Безъ остатка уничтожу», — какъ бы про себя говорилъ онъ и бросился лѣзть съ ловкостью кошки на крышу, должно быть, съ намѣреніемъ разрушать свой домъ сверху. Но нѣкоторымъ изъ публики удалось отвлечь его отъ этого намѣренія тѣмъ, что они схватили его на ноги и стащили на полъ. Однако, захватить его не удалось. Онъ стоялъ возлѣ стѣны и отбивался отъ нападающихъ чѣмъ попало. Побѣжали за старостой, который, впрочемъ, скоро и самъ явился.
— Ты что это дѣлаешь? — закричалъ было сначала онъ.
Но въ отвѣтъ на это Тимоѳей пустилъ въ него огромнымъ комомъ глины, послѣ чего староста проговорилъ:
— Тима! за что ты осерчалъ? Ты не серчай!
Тимоѳей сталъ рубить косяки двери, но тутъ его удалось схватить. Тогда его повалили, скрутили веревкой и заперли въ чуланъ, откуда долго еще слышались крики и плачъ. Собравшаяся толпа медленно и съ неохотой расходилась, обсуждая этотъ деревенскій случай и недоумѣвая, что такое сдѣлалось съ смирнымъ мужичкомъ?
Съ этого дня Тимоѳей безпросыпно запилъ. Вещички, какія только были въ его беззаботномъ хозяйствѣ, онъ спустилъ. Жена отъ него ушла. Иногда онъ и самъ пропадалъ изъ деревни на нѣсколько мѣсяцевъ, но, возвратившись, пилъ, а напившись, обнаруживалъ страсть «уничтожать». Попадалась ему телѣга — онъ крошилъ ее на мелкіе куски, вообще разрушалъ все, что попадалось ему подъ руку. За это его иногда били. Но въ періодъ трезвости онъ былъ скроменъ и боязливъ, а когда его спрашивали, почему онъ загубилъ свою голову, онъ говорилъ:
— Черезъ эти самые колья. Изволите видѣть, низкій человѣкъ сталъ…
И на его припухшемъ лицѣ показывалась грусть, но не злоба.
1883
