Константин Станюкович - Из воспоминаний сельского учителя

— А его крестьяне любят?

— Хм… любят!? Пошто любить-то… Как тебя хлы­стать станут, нешто ты станешь любить?.. То-то, Костентин Михалыч… Одначе, пора спать. Прощай. Спи с богом…

На следующий день я поехал к этому оригинальному барину. За мной приехал от него крепкий тарантас с тройкой таких же крепких малорослых лошадей. Ка­залось, всё, начиная от здорового колеса до толстого кучера, говорило о кряжистости нарядкинского барина.

Я бойко подкатил к крыльцу одноэтажного пузатого деревянного дома, выкрашенного дикой краской; перед ним был небольшой лужок, вокруг которого, в недалеком от него расстоянии, стояли в симметрическом порядке господские службы. В передней меня встретили два за­спанных лакея и из полурастворенной двери выглянул какой-то сопливый мальчуган и быстро скрылся. Я вошел в залу и едва успел взглянуть на тяжеловатую мебель и на картины воинственного содержания, развешанные по стенам, как в залу вошел, прихрамывая, низенький гос­подин в сером широком пальто и, протягивая мне руки, приветствовал зычным голосом:

— Очень рад… Весьма рад, что исполнили мое при­глашение… Помещик Поспелов!.. Какую пьете, очищен­ную или перцовку?..

— Никакой… Очень приятно познакомиться… Чеярковский учитель.

— Знаю-с… Наслышан!.. Еще онамедни о вас гово­рил мировой посредник. Изволили слышать, Фома Петро­вич Басков? Удивлялся, что вы без горячих припарок из­волите образовывать сельское молодое поколение. Не понимаем-с этого… Да садитесь, пожалуйста… Прошу быть, как дома.

Мы сели.

— Он и говорит (ведь дурак-с, а жена у него, я вам ска­жу, и вовсе дура), что́ это за выдумки пошли? Приехал — это про вас-то — сюда из Петербурга учить, и без при­парок учит… ха… ха… ха!.. Я ему и говорю: «Послушайте, Фома Петрович, понимаете ли вы прогресс?..» Говорит: понимаю. «Ну и вникните (а уж куда ему вникнуть, когда он дворовых за чубы таскал!), ежели просвещенный че­ловек, то разве он может, мол, как вы, производить с е к у ц и и?..» Так-таки мы с ним с полчаса и проспорили о прогрессе… Однако что же я-то, в самом деле… Какой прикажете? У меня домашняя перцовка чудо!..

— Не пью… Очень благодарен.

— Что вы?.. Рюмочку одну только до обеда… Филя!.. Эй!!.

Явился лакей Филя с заспанным хмурым лицом и продранными локтями на сером нанковом сюртуке.

— П о д а й т е нам водки, перцовки, и закусить чего-нибудь… Барыне с к а ж и т е.

Филя удивленно взглянул сперва на барина, потом на меня после слов «подайте» и «скажите», умышленно подчеркнутых господином Поспеловым и назначенных, повидимому, специально для меня, и отправился испол­нять господское приказание…

— Непостижимо, — продолжал хозяин, — что у нас в провинции делается! Вовсе не понимают, что не такие нынче времена, чтобы можно треснуть в зубы лакашу. Ведь если ты его треснешь, — шёпотом добавил нарядкинский помещик, — то и он тебя может треснуть… та́к ведь?..

И господин Поспелов прямо уставился на меня.

Представьте себе коренастого, толстого, коротенького человека лет сорока, коротко выстриженного, с кавале­рийскими усами, румяного и с парой черных больших глаз, глядевших на меня чрезвычайно добродушно. Каза­лось, всё, начиная от полных румяных щек до неуклюжего сапога нарядкинского барина, говорило, что ему до прогресса собственно никакого дела нет, а что он мелет вздор гостю скуки ради.

— Ведь если он был прежде раб, то в настоящее время он совершенно свободный гражданин… Верно-с?.. Равенство!! Не понимают у нас этого великого слова… Я вам ужо расскажу много интересного, а теперь милости прошу в диванную. Это я ногу на охоте повредил, — на ходу продолжал словоохотливый барин. — На дерево наскакал; от этого и не мог к вам первый приехать. А то бы непременно. Я человек простой и — прямо ска­жу — человек гуманный. У меня этого нет, как у других. Крестьяне меня любят, и я надеюсь, вам меня описывать нечего будет. Я еще и в «военной» бывши, не любил ро­зог. Ну, конечно, иной раз по обязанности, и то неприят­но. А сознайтесь-ка, батюшка, вы сюда для описания при­ехали? а-а?.. Так, что ли?

— Вовсе нет. Просто приехал на место учителя.

— Ха, ха, ха! шалите! Мы понимаем… Для статистики?

— Нет.

— Голубчик Константин Михайлович, откройтесь… Никому не скажу. Ведь для статистики? Что же, это я понимаю.

— Да нет же… Для учительства.

— Хм, секрет! Экий вы какой!.. А я бы никому ни полслова.

Мы вошли в диванную, где сидели дама и маленький сопляк, выглядывавший в минуту моего приезда в пе­реднюю. Господин Поспелов поспешил меня представить:

— Рекомендую: жена, сын. Ваня, кто лучше, — обра­тился хозяин к сыну, мальчику лет двенадцати, — чинов­ник или помещик?

— Помещик.

— Почему?

— Потому, что у помещика есть земля, а у циновника нет.

— Молодец! Он у меня, батенька, реалист настоящий!

Я едва успел проговорить обычное «очень приятно» госпоже Поспеловой — белокурой, высокой, полной жен­щине, лет тридцати, с самым обыкновенным лицом рус­ской помещицы, умеющей зорко присмотреть за хозяй­ством и шибко надрать вихры подростку-лакею, — как она накинулась на меня, словно коршун на воробья:

— Вам, должно быть, грустно после Петербурга?

— Нет, не грустно.

— Вообразите! Я сама была в Петербурге, у тетеньки гостила, и понимаю, что́ значит после столицы жить здесь… Вы занимаетесь литературой?

— Нет-с, не имею этой чести.

— Полноте! Про вас все здесь говорят, что вы при­ехали для романа.

— Ошиблись.

— Однако что же заставило вас ехать сюда? Ведь вы сын генерала?.. и вдруг — сельский учитель! Согласитесь, довольно странно… Конечно, просвещение…

— Ну-ка, батенька, по рюмочке, — перебил муж.

Мы выпили и закусили.

— Нет, не верю, Константин Михайлович, — продол­жала дама. — Верно, описывать приехали… О, здесь много интересного! Вообразите, что́ на днях сделала Анна Петровна Климова. Вы ее не знаете? Это наша соседка. Она не живет с мужем, и вдруг на прошлой неделе на­дела мужской костюм и в нем в город… Вообразите!..

— Это еще что, а ты расскажи-ка, Липочка, как Бизюкин дворян напоил.

— Нет, Аркадий, это ты знаешь; я этого не знаю в подробностях. Вот лучше им рассказать, как посред­ница телят берет. Это интересно. Сидим мы у нее как-то раз после обеда; вдруг приходит лакей и говорит: «Ба­рыня, чеярковский мужик вам теленка принес». Посред­ница так и вспыхнула, и думала поправиться, да и спра­шивает: «Для продажи?» — «Нет, барыня, вам в пода­рок», — объясняет лакей. Она так вся и сгорела… Вот-с нравы! ха, ха, ха!.. А то еще знаете Лобкову? Так та с мужиком в связи! Эмансипация, нечего сказать!

— Предостойная история! Надо вам сказать, что Бизюкину страх хотелось в председатели управы попасть, — говорит г. Поспелов. — Что делать? Как попасть? Так вот, видите ли, задумал он банкет устроить. Собрались. Обед, сервировка и всё такое… чудо; деликатес! После холодного шампанское, шампанское… Так и так, — го­ворит Бизюкин, — нынче самоуправление self-government,[1] мы, господа дворяне, покажем, что достойны…» — «Покажем! — заревели все, — покажем!..» А за соусом опять Клико… Нечего сказать, упились, да тут же и по­решили всем клиром Бизюкина выбрать в председатели. Вот она какова сторонка-то!.. — завопил Аркадий Васильич.

— А историю Рахначевой слышали? — снова закудах­тала г-жа Поспелова.

— Нет-с.

— Когда вы будете писать, то так и напишите, что это грубая дама… Можете ли себе представить, я у нее с визитом была, а она приняла меня, вы думаете, как?.. Извините за выражение, в юбке… в одной юбке… каково это?

Долго еще продолжалась наша беседа в том же тоне. То г. Поспелов рассказывал о том, как господа дворяне подрались в клубе, то г-жа Поспелова напевала о том, как та или другая помещица кладет леденцы для испы­тания лакейской нравственности. Ребенок сидел с нами и слушал эти веселые историйки. Наконец пришел лакей и доложил, что обед подан.

За обедом шел подобный же разговор, и хотя г. По­спелов и продолжал говорить прислуге «вы», но раз взгля­нул на Филю таким взором, что — побьюсь об заклад — если б не мое присутствие, то Филя был бы выруган.

— Ну, прощайте, Константин Михайлович, да нас не забывайте… Приезжайте опять, мы вам опять много чего расскажем; а сегодня времени мало… Прощайте! — про­вожали оба супруга, когда я садился в тарантас, чтобы ехать назад в Чеярково.

— Жаль, что мало побыли. Вы бы увидали, что я че­ловек истинно гуманный. Опишите же наших хорошенько. Прощайте!

Кучер хлестнул лошадей, и тарантас покатился из гостеприимной усадьбы нарядкинского барина. Мне тогда живо вспомнился рассказ Андроныча о порубке леса, и я искренно расхохотался, вспомнив, как г. Поспелов го­ворил Филе «подайте» и «скажите».

После мне пришлось узнать, что достойные супруги распускали про меня самые невероятные слухи господам дворянам. Эти слухи разрослись до того, что спустя две недели после посещения моего сельца Нарядкина ко мне зашел Андроныч и сказал: