Когда однажды Петр Алексеевич открыл глаза, в его комнате было тускло, как бывает в сумерки в конце зимы. Розовый луч покрывал стену паутиной… У стола сидела девушка с голубыми глазами и, казалось, дремала.
— Пить! — хотел крикнуть и вместо этого прошептал Петр Алексеевич.
Девушка встрепенулась.
— Уж вы молчите, — сказала она, — вам говорить нехорошо. Пить хотите? Я сейчас принесу, вода у меня в кухне за окошком стынет.
Когда она вернулась, гражданин Мечтателев спал так мирно, что ей даже показалось, не умер ли он. Но всезнающий Иван Данилович, войдя в комнату, прислушался и объявил, что тот, кто дышит, не может быть мертвым. Уходя, он заметил:
— Это он не иначе, как на «Максиме» подцепил!
Ох-ох-ох! Ну, да ничего! Говорят, через две недели все кончится!
Всего осмотрели, особых примет
На теле и роже, как кажется, нет.
(Из старого водевиля)
Ясно было утро того дня, когда окончательно и бесповоротно проснулся гражданин Мечтателев. В окно видно было синее небо с весенними облаками и мелькали на его фоне алмазные, со стуком на подоконник падавшие капли. Ему казалось, что беспредельно раздвинулись стенки его черепа, и мысли, ясные, как огромные облака, свободно парили от одного лазурного края до другого. Он заметил, как чисто и аккуратно было все кругом прибрано, увидал, что ситцевая занавеска теперь отделяла угол комнаты, и необыкновенно спокойно стало у него на душе. Когда прошло много дней и он уж мог сидеть, опираясь на подушки, он спросил, как она нашла его.
— Вы упали почти рядом со мной на улице, — ответила она, — прямо в снег… Хорошо, что вы еще не расшиблись…
Он вспомнил, Из черной бездны протянулись кривые рога бреда, и потемнело весеннее небо. Сердце забилось вдруг при воспоминании о «той» и опять страшно стало от необъяснимых тайн, словно не в уютной комнате, а в глубине темного подвала сидел он, слушая непонятные речи. Он с мольбой посмотрел в голубые глаза. Сказать или нет? А может быть, все это был только бред?
— Я ужасно беспокоилась, — сказала девушка, — боялась, чтоб не умерли вы…
— Ну, а если бы я умер?
— Мне бы вас было жалко!
— А помните, вы сказали, что неудобно к мужчине девушке приходить?
— Вы больной! Поправитесь, я и уйду!
— Куда же вы уйдете? — Он вспомнил дом, от которого остался один номер.
— Куда-нибудь!
— Лучше уж давайте жить вместе!..
Она покраснела и насупилась.
— Ну, куда же вы пойдете?..
— Куда-нибудь!
— Вас первый же встречный обидит…
— Не обидит… у меня тут батюшка знакомый — керченский!
— Есть сельди такие — керченские.
— Это совсем другое!
— В вас влюбится злой человек и обидит.
— Злой не может влюбиться!
— Ну, просто так, поиграть захочет!
— Я не игрушка…
— С такими глазками жить опасно! Ах, какие глазки!
— Да, все говорят, очень большие…
А он смотрел на нее и старался не вспоминать о той, с душистыми волосами…
В огромных, голубых от неба лужах отражались церковные вербы, Гражданин Мечтателев в первый раз вышел пройтись один, оставив девушку предаваться предпраздничной уборке.
— Вот приберу все, — сказала она, — вымету, кулич вам испеку, разговеюсь с вами и уйду, потому что со здоровым человеком девушке в одной комнате жить стыдно.
Он шел по весенним, в тени еще морозным переулкам, слушал пение петухов, и так задумался о чем-то непонятном, но радостном, что не заметил, как дошел до того переулка. Из него вдруг с воем выкатился и брызнул во все стороны водою большой, черный, совсем нестрашный при весеннем солнце автомобиль.
В нем между двумя витязями в остроконечных шлемах сидел человек в белой шапке с ушами до колен, но он глядел хмуро и не был на этот раз доволен миром. Автомобиль выпрямил ход и быстро, весело помчался по рельсам. Какое-то воспоминание больно сдавило грудь. Гражданин Мечтателев огляделся. Здесь впервые увидал он «ту» сквозь пелену тихо падающего снега. Ему почудилось, что он снова вдыхает тонкий аромат, и голова его — верно, от слабости — закружилась… У развалин дома стояла толпа народу. Все смотрели в сырые дыры подвала, откуда выходили и снова входили в них милицейские.
— В чем дело, товарищ? — робко спросил Петр Алексеевич.
Солидный мужик, видно из бывших охотнорядцев, сурово поглядел на него.
— Труп найден мертвый… Тело…
Тогда он увидал: из-под дырявой рогожи торчали в снегу изъеденные собаками и словно изрезанные ножом ноги. Они были крепко связаны веревкой.
— Должно быть, пытали его, — заметил один из тех, которые все понимают. — Сначала муку причинили, а уж потом и порешили.
— Это у них в моде!
— Ребята, а ребята! А кого ж это на втомобиле поволокли?
— Убивца!.. На чердаке его словили, на том вон дворе.
— И врешь, и не на том, а в шестом номере!
Милиционер вышел из подвала и положил на рогожу синие очки… Другой вынес чемодан, обклеенный квитанциями всего мира.
— Пустой? — спросил некто начальнического вида с записной книжкой в руках. — Да расходитесь вы, граждане!..
Из чемодана вынули смятую женскую шубу, кудрявый парик, шапку, обшитую пестрыми квадратиками…
Как на световой рекламе, вспыхивая, заполняют буквы ночной мрак, так внезапно заполнились почти все пробелы.
Это, стало быть, был просто водевиль с переодеваньем, но с трагической развязкой. Добрые старые законы жизни утвердились, и явились во всей своей незыблемости, как туман, разлетелся по ветру бред. Одна буква не вспыхивала. Зачем нужно было это таинственное ночное посещение? Он шел и радовался тому, что может безбоязненно рассказать ей все это. Как хорошо! Словно после долгой, долгой дороги подходил он к родимому дому. Все мечты, все океаны и все смуглые, как бронза, любовницы остались там, по ту сторону бреда.
Так просто, оказывается, и хорошо жить на свете! И так прекрасен и волнующ этот с голубыми лужами и с черными грачами переулок. Когда он вошел в комнату, девушка в переднике и с волосами, повязанными желтым платочком, мыла фикус. Он вдруг вспомнил.
— А что, — спросил он, — приходил тут, когда я был болен, человек в такой белой шапке?
— А как же!.. Я рассказать вам забыла. Такой дерзкий. Пришел по ошибке мебель, покупать. А мебель над нами, у Нарышкиных продается… и пристал… продай ему фикус… Невесте подарок. А разве я могу? Вещь не моя… Продашь, а вы после ругаться будете…
В дверь постучал Иван Данилович.
— Самовар ваш вскипел, — сказал он, и девушка побежала в кухню.
Тогда Петр Алексеевич быстро подошел к фикусу. Он запустил пальцы в сырую землю и вынул маленький, твердый комочек земли. Он поколупал его на ладони. Да! Здесь таится и синева океана, и жаркие ночи, и смуглые, как бронза, любовницы. Неужели опять стремиться куда-то, метаться, презирать эти так чисто вымытые стены и двери! И вдруг ему вспомнилось: «Но, увы, золою черной станет камень настоящий». Послышались шаги. Это девушка несла самовар. В комнате стало совсем темно, но гражданин Мечтателев сказал ей:
— Не зажигайте огня.
— Вот уж не понимаю, что за радость в темноте сидеть!
Но подчинилась как больному. Самовар тихо шипел и добродушно скалил оранжевые зубы. Он подошел к девушке и спросил ее:
— Хотите быть моей женой?
Та молчала, что-то обдумывая.
— Ну, что ж, — ответила наконец, — вы интересный и серьезный!
Он хотел обнять ее.
— Подождите, чашки разобьете!
Пока она ставила на стол чашки, он быстро приотворил печную заслонку и кинул на горячие угли комочек. Он глядел, как тлели в красном поле соблазны, преступленья, прекрасные, ах, какие прекрасные возможности! А она в это время уже подошла к нему и спросила тихо:
— А вы меня не обманываете?
Слышно было, как за стеною сам с собою рассуждал Иван Данилович:
— Ну, вот, покушали кашки да и на боковую!
Он хотел сказать этим:
— «Господин! Великий Тотемака да простит мне мою дерзость, но время объятий наступило!»
И когда Петр Алексеевич обнял девушку, она не сопротивлялась, а только спрятала голову на его груди.
А за окном, через которое отныне предстояло ему созерцать великий мир, вспыхивали одна за другою весенние, морозные звезды.
1927
Господин слишком любезен! (фр.).
Итак, Климыч, вы счастливы со своей Агафьей? (фр.).
«Я предчувствую, что эти трудные поиски мне не принесут ничего, кроме новых несчастий» (фр.).
Но две души живут во мне. Фауст, (нем.).
