— Своего пропавшего сына?..
— Нет, редко, — равнодушно произнес Орест.
— Ну, хорошо, — не стал дальше спрашивать Люсли, — а этот молитвенник?..
— За который вы давали на аукционе бешеную цену? — поинтересовался Орест.
— А вы дали еще больше…
— Ну, я-то давал известно почему… а вот вы-то ради чего так лезли на стену?.. Хотя, я вижу теперь, что молитвенник этот стоит тех денег, раз вы готовы были заплатить…
— Я просто любитель старых и редких книг, — пояснил Люсли, — и не мудрено, что желал приобрести редкий экземпляр, не жалея никаких денег… но почему вы-то решились дать такую сумму…
— Да потому, что тут для меня в некоторой степени шел вопрос о жизни и смерти… Дело в том, что на покровительствуемого мною, вольного кабальеро Николаева нисходит иногда такое странное желание отучить меня от водки… Тогда он меня лишает так называемых ливров, и тогда перестает мне давать деньги на приобретение необходимого для моей натуры количества алкоголя… Можете вы войти в мое положение?.. Мое существование тогда превращается в подлое прозябание, которое совершенно не соответствует достоинству Ореста Беспалова. Я не знаю, какую же надо иметь ожесточенную душу, чтобы обвинить меня в том, что я, лишенный водки, в тоске по ней спер латинский молитвенник у француза Тиссонье… «Ведь француз знает и без того этот молитвенник наизусть… так зачем он ему?» — рассудил я и снес книгу к букинисту. Тот мне за нее дал пять рублей. Ну, разумеется, и разыгралась история! Саша Николаич поставил мне ультиматум: или чтобы я достал назад молитвенник, или чтобы я ему больше на глаза не показывался… Это было довольно неделикатно с его стороны, но я решил не обращать внимания на эту неделикатность, потому что, между нами, джентльменами… знаете… это — наплевать, как говорила королева Мария Антуанетта… Мой милейший Саша Николаич велел мне не стесняться в деньгах, лишь бы откупить молитвенник, но оказалось, что букинист, которому я уже спустил молитвенник, успел его продать господину Орлецкому, а тут еще, как нарочно, этот аукцион у него… вот я и едва подоспел…
— И торговали на деньги господина Николаева?
— Истина говорит вашими устами!
— И не постеснялись дать тысячу восемьсот рублей?
— Такова уж ширина моей натуры!
— Ну, благодарю вас за сведения… Мне уже пора отправляться восвояси…
— Куда же вы? — с некоторым сожалением протянул Орест. — Вы бы лучше велели мне еще водки, а я бы вам рассказал о нашем пребывании в Голландии…
— Как-нибудь в другой раз, а теперь я уже тороплюсь. У меня стоят дела. Где вас можно найти?
— В доме Александра Николаевича Николаева…
— У него свой дом?
— Да. На Невском проспекте, двухэтажный каменный, недалеко от Аничкова моста, с садом… Так вы положительно уходите сейчас?
— Ухожу.
— Значит, дальше мне на свой счет пить?.. Грустно! Вы, может быть, хоть на бильярде играете? Хотите партию?..
— Нет, благодарю вас…
— Жаль! Вы такой отличный собеседник!..
Но Люсли уж не стал дальше слушать его, а, простившись с Орестом, ушел из трактира. После его ухода Орест приказал половому:
— Принеси мне теперь графинчик за мой собственный счет!..
Выйдя из трактира, где он только что беседовал с Орестом Беспаловым, Люсли выказал поспешность необычайную. Он вскочил в карету и крикнул кучеру:
— Как можно скорее домой!
Домом Люсли оказалась гостиница в Новоисакиевской улице, куда и привезла его карета во весь дух, потому что он то и дело погонял кучера.
Люсли занимал номер в дорогом нижнем этаже и быстро прошел к себе.
Его ждал высокий благообразный старик с длинною седою бородой и волосами, выбивавшимися из-под черной шапочки, которую он не снял и в комнате. Одежду старика составлял длинный черный немецкий оберрок старинного фасона и по-старинному же на его ногах были чулки, башмаки с пряжками и короткое исподнее платье.
По виду старика можно было принять за ученого восемнадцатого столетия, как бы случайно забытого на земле в девятнадцатом веке. Он сидел в большом кресле спиною к окну, так что мог сразу же разглядеть вошедшего Люсли.
Последний, войдя, поклонился так, точно хозяином здесь был не он, а ожидавший его старик.
— Ну что? — спросил тот, не отвечая на поклон Люсли и лишь пристально уставившись на него своими горячими, как уголья, глазами. — Молитвенник куплен?
Люсли, видимо, не ожидал ни такого сурового тона, ни такого определенного вопроса. Он остановился и почувствовал, что бледнеет и невольная дрожь охватывает его. Подобного пронизывающего взгляда он еще никогда не видел.
— Нет, — нерешительно произнес он.
— Нет? — переспросил старик. — Молитвенник не куплен, несмотря на мое приказание купить его во что бы то ни стало?
— На это у меня не нашлось денег, — слабо возразил Люсли.
— Вы пошли торговаться на аукцион, не захватив с собой даже денег?!
— Со мной было всего тысяча восемьсот рублей, а мой конкурент дал тысячу восемьсот двадцать пять…
— Надо было дать больше!..
— Но у меня с собой было всего тысяча восемьсот восемь рублей! Я никак не ожидал, что кто-нибудь будет так набавлять и мне таких денег не хватит…
— Вы, значит, не имеете понятия об условиях аукциона. Даже имея меньшую сумму в кармане, вы могли бы набавлять сколько вам угодно!..
— Как это так? — удивился Люсли.
— Очень просто, — пояснил старик, — ни в одном аукционе не требуют немедленного взноса платы. Вам сегодня было бы достаточно только внести небольшой задаток, а плату вы бы могли внести завтра или даже позже…
Люсли опустил голову на руки.
— Я же этого не знал! — прошептал он.
— А между тем это настолько просто, что я даже не счел нужным предупредить вас об этом, — проговорил старик. — К сожалению, я не знал, что имею дело со столь малоосведомленным человеком! Как же вы не справились ранее обо всем? Ведь вы знали, насколько важно для общества иметь этот молитвенник в руках!..
— Знал!
— Вы знали, что то, что скрыто в этом молитвеннике, стоит неизмеримо больше несчастных тысячи восьмисот рублей?..
— Знал!
— И все-таки упустили эту вещь, упустили по-детски, по-младенчески легкомысленно!.. А это же было ваше первое дело, порученное вам мною, обществом нашим. Я знал, что вы — новичок еще и потому дал вам легкое поручение, но вы и его не сумели исполнить. А это означает, что вы доказали свою полную неспособность. Общество не сможет в дальнейшем доверять вам. Я приказываю вам немедленно вернуть вашу фиолетовую кокарду, вы лишаетесь вашего цвета. Я вас заменю другим членом общества…
При этих словах старика Люсли отступил на шаг назад и, прижав одну руку к груди, провел другою по воздуху, как бы желая отстранить нечто, надвигающееся неумолимо на него.
— Я не отдам своей кокарды! — решительно произнес он.
Старик усмехнулся и сказал:
— Вот как? Вы насильно хотите остаться одним из семи?
Люсли всплеснул руками и заговорил взволнованно и быстро:
— Нет, я ничего не хочу делать насильно, но я буду просить вас, молить, потому что имею право больше, чем кто-либо, носить эту кокарду. Тем, что я не купил сегодня на аукционе молитвенника, еще не все потеряно, решительно ничего, потому что я знаю, в чьих он руках. Молитвенник опять вернулся к французу Тиссонье, от которого попал к букинисту, продавшему его Орлецкому. Но этот Тиссонье, этот наперсник кардинала Аджиери, он же находится при сыне кардинала, Николаеве. А этот самый Николаев — заклятый враг мой, понимаете ли. Я не отступлю ни перед чем в отношении его, если это будет нужно. Я должен во что бы то ни стало свести с ним свои счеты. Вы — новый Белый для нас, только что приехавший в Россию, — хотя и владеете отлично русским языком, но не знаете всего того, что происходит здесь и что происходило до вас. Вы не знаете, ни кто я такой, ни что я такое. Ну, так вот, я вам расскажу… Я расскажу вам, потому что вы — Белый, соединяющий все семь цветов, — властвуете над нами и, значит, властвуете и надо мной. Так слушайте же! Эти рыжие волосы — не мои, они поддельные. Эти огромные синие очки, которые я ношу, служат мне для того, чтобы изменить мое лицо так, чтобы меня не опознали. Я называюсь Иваном Михайловичем Люсли, а на самом деле я родился графом Савищевым Константином. Я еще совсем недавно был богат, жил в роскошном доме, у меня была мать, обожавшая меня… И я был дружен с этим Николаевым, но был принужден разойтись с ним, потому что он перестал вдруг получать деньги, составлявшие его ренту, словом, он вдруг обеднел и не мог поддерживать прежние знакомства. Когда я сказал ему это, то он еще и назвал меня подлецом. И этого-то «подлеца» я не прощу ему никогда! С тех пор меня стали преследовать несчастья. Я позарился на большое дело, у меня выманили метрическое свидетельство моей матери и устроили так, что оно вдруг оказалось подложным. Как это вышло, я не могу разобраться до сих пор, но в конце концов на основании этого подложного метрического свидетельства брак моей матери с моим отцом, графом Савищевым, был расторгнут, а я был объявлен незаконным сыном!.. Наше состояние перешло к моей двоюродной сестре, и я сразу же оказался нищим со старухой-матерью на руках, лишенным рода и племени, лишенным даже имени… И вдруг снова появляется этот Николаев, Саша Николаич, как все мы его звали. Он стал богатым, он владеет огромным состоянием, полученным им от отца, и теперь пренебрегает мною, которому он бросил в лицо «подлеца»… Этого я не мог вынести… Чаша моего терпения переполнилась, и я, правда, плохо сознавая окружающее, вышел на улицу, пошел, сам не зная куда, очутился на мосту и бросился в реку. Жить мне стало невмоготу. Но, оказалось, за мной следили! Меня спасли, и спасен я был по приказанию вашего предшественника, который, вернув мне жизнь, не захотел снова вернуть меня к нищете, но дал мне руководителя. Последний мало-помалу посвятил меня в тайны общества «Восстановления прав обездоленных» и взамен этого потребовал от меня отречения от всех прежних связей, потребовал, чтобы я даже оставил мать, словом, все, и предался исключительно обществу. Я согласился на все, лишь бы мне дана была возможность отомстить моему обидчику. И мне обещали это. Я согласился на все, сегодня я исполнял первое данное мне поручение от общества, и вот при исполнении этого первого своего поручения опять же наткнулся на того же Николаева. Молитвенник был куплен его посланным. Мне кажется, это сама судьба посылает мне его. И я сделаю все, чтобы достать для общества этот молитвенник, хотя бы для этого мне пришлось бы убить Сашу Николаича. О, будьте покойны, я не моргну, делая это, — до того он мне ненавистен. Вот почему я не хочу отдать кокарду и молю не лишать меня моего цвета. Если вы сделаете это, уверяю вас, вы лишитесь самого преданного, самого отчаянного слуги вашего общества.
