- То есть копировать?
- Хотя бы... для начала. Только реалистическое искусство имеет право на существование.
- Реализм не будем трогать. А копирование, даже добросовестное, убивает не только искусство, но и натуру в искусстве.
- Что-то мудрено.
- Нет, просто. Я хорошо понимаю и прощаю художника, который, к примеру, изобразил разъяренного тигра на слишком коротких ногах. Эти короткие, словно приплюснутые ноги живо передают всю тяжесть звериной злобы. Я вижу живого разъяренного тигра и совсем не замечаю умышленно укороченных ног. Но придайте ему нормальные, правильные пропорции - и как бы он ни раскрывал у вас на картинке пасть, я буду видеть просто правильно нарисованного тигра и не почувствую никакого живого ощущения звериной злобы.
- Иными словами, вы стоите за принесение природы в жертву субъективному нраву художника. Да здравствуют лиловые деревья и долой реализм!
- Опять реализм! Какой реализм вы имеете в виду? "Фауст" Гете - тоже реализм. Хотя там действует сам дьявол. Фауст одет в средневековую мантию, окружен чертовщиной, но реален для меня, потому что глубок, трагичен в поисках истины, бьется над вопросами, которые и я не могу разрешить. Поймите, в наш век, когда люди взорвали атомное ядро и вырвались в космос, скучно смотреть на раскрашенные фотографии. Мы хотим видеть так же глубоко субъективный мир художника, как глубоко заглянули в мир материи. Таинственное своеобразие духа человека не раскроешь лишь живописанием нефтяных вышек да грудастых спортсменок. Нужны новые формы и методы, их надо смело искать.
- Ищите! Но не забывайте, что мы живем в обществе и каждый должен выполнять свой долг, в том числе и художник. И когда он под видом поиска формы уходит от изображения насущных вопросов и задач сегодняшнего дня, то это, мягко выражаясь, называется увиливанием. - Полушкин резко откинул ветку жимолости и поджал, словно втягивая в себя, нижнюю губу.
- Стасик, что ты говоришь? - Нина настороженно смотрела то на Полушкина, то на меня.
- Простите, - холодно произнес в мою сторону Полушкин. - Я не имел в виду именно вас. Я говорю вообще, безотносительно.
- А я и не обижаюсь, - сказал я, как мог, сдержанно. - Я просто хочу вас спросить: почему вы занимаетесь каким-то Бохайским царством, а не насущными вопросами сегодняшнего дня?
- Я ученый. Для науки прошлое существует только в интересах сегодняшнего дня.
- Вот оно что! Значит, вы, ученые, работаете в интересах сегодняшнего дня, а мы - нет?
- Вам виднее, как вы работаете и в чьих интересах. Но если общество выражает вам порой свою неудовлетворенность, то, наверное, не без причины. Дыма без огня не бывает. - Полушкин встал и обратился к Нине: - Ты идешь домой?
Резкий переход от спора к такому категорическому вопросу, видно, застал ее врасплох. Она как-то встрепенулась, недоуменно посмотрела на Подушкина, словно не понимая, что от нее хотят, и наконец произнесла:
- Да, да... Конечно. Извините, мы, кажется, помешали вам, - сказала она мне, глядя куда-то в сторону и подавая руку.
Рука ее была прямая и холодная.
- Заходите, пожалуйста, - тихо, все так же не глядя на меня, пригласила она на прощание и пошла торопливо впереди Полушкина.
Я долго еще, до самых сумерек, просидел на берегу и рассеянно бросал в темную бегучую воду земляные комья.
Как-то под вечер Ольгин сказал мне:
- Ступай, пригласи ученых-то; я нынче казан настрою, на ночь рыбу поедем лучить. Так ей и передай, что, мол, Иван Николаевич постарался для науки. Да и ты закис что-то. Может, на пользу пойдет прогулочка. - И он лукаво усмехнулся.
Я действительно в последние дни места себе не находил, ничего не делал - все из рук валилось и спал скверно.
Разумеется, предложение Ольгина очень обрадовало меня. А что, если она не поедет? Черт возьми, кажется, я начал беспричинно волноваться. Я быстро надел резиновые сапоги, накинул репсовую курточку и, на ходу затягивая всяческие молнии, направился к Полушкиным. Нина встретила меня возле калитки палисадника. Опираясь на жердевую изгородь, она о чем-то беседовала с хозяйкой дома, приземистой, крепко сбитой удэгейкой, с круглым миловидным лицом.
- Вы что, опять на охоту? - спросила Нина вместо приветствия.
- О нет!
- А куда же так вырядились?
- Видите - у меня нет накомарника, значит - на реку. И знаете зачем?
Мое загадочное возбуждение передалось и ей, она выжидательно улыбалась.
- За вами, - я комически расшаркался и торжественно передал ей приглашение. - Начальник экспедиции Ольгин Иван Николаевич желает видеть ваши ученые сиятельства на борту своего корвета с наступлением темноты. Цель экспедиции - охота с острогой на тайменей. Форма одежды - походная.
- Ой, как это хорошо! - воскликнула Нина и ударила в ладоши. - Я сейчас быстро переоденусь. Идемте. - Она схватила меня за руку и потянула в избу. На пороге она налетела на выходящего Тыхея.
- Чего ты скачешь? Может, кабаргой захотела стать - тогда беги в тайгу, - добродушно ворчал Кялундзига.
- Ой, Тыхей Батович, извините! Я на лучение рыбы собираюсь.
- Может, боишься опоздать? Не бойся, на моем бате поедем.
- Значит, и вы с нами? Какой вы чудесный, Тыхей Батович! - И она чуть не поцеловала его. Затем опрометью бросилась в избу, увлекая меня за собой.
Здесь в передней половине избы за столом, перед тарелкой огурцов сидел Полушкин. На нем была голубенькая майка.
- Стасик, одевайся! Нас приглашают рыбу лучить...
- Ты уже согласилась? - сухо спросил Полушкин.
Она шла в другую комнату и остановилась в дверях словно вкопанная.
- Да, - взгляд ее был настороженным и просительным.
Он обернулся ко мне.
- Спасибо за приглашение, но воспользоваться им, к сожалению, не сможем. - Полушкин строго посмотрел на Нину и добавил: - Я, по крайней мере...
Наступило неловкое молчание. Это был слишком резкий вызов, брошенный Нине, да еще в моем присутствии. С минуту она колебалась, но, видимо, самолюбие взяло верх над покорностью и условным приличием. А может быть, заговорили иные чувства...
- А я уже согласилась и не вижу основания отказываться. - Она четко выделила последнее слово и как-то вызывающе гордо вскинула голову.
И вдруг Полушкин сконфузился и уставился в тарелку с огурцами.
- Ну, как знаешь, - растерянно проговорил он.
Лицо его мгновенно изменилось: выражение иронического превосходства и напускной строгости исчезло, словно стертое намыленной мочалкой.
В этой упавшей на лоб челке жидких белесых волос, в этом обиженном мигании больших светлых ресниц и во всем его облике появилось что-то беззащитное, детское. На какое-то мгновение мне стало жаль его. Я молча вышел.
Через полчаса мы с Ниной были на песчаной косе, где нас уже поджидали Ольгин с Тыхеем в длинном черном бате, похожем в сумерках на фантастическую рыбину. Вся носовая часть бата была завалена "смолянкой", то есть кедровыми смолистыми чурками. На самом носу, там, где днище переходит в лопатообразный выступ, высоко водружен казан с проволочной плетенкой, в которой были уложены кедровые чурки. На дне лежали длинные, почти во весь бат, три остроги, похожие на изящные вилы с заусенками. Мы разобрали шесты и двинулись вверх по Бурлиту.
Долго поднимались мы, обходя заломы и перекатные мели; и чем дальше уходили, тем все тревожнее и глуше шумела река, плотнее и таинственнее становилась темень и мрачно вырастали, надвигались на нас берега. Порой казалось, что мы плывем не по таежной реке, а по глубокому горному ущелью, где не видать ни зги, и только бронзовый отсвет зари, гаснувшей где-то за дальней сопкой, похожей на огромную юрту, служил для нас единственным ориентиром. Этот окружавший со всех сторон таинственный мрак будто усиливал во мне какое-то тревожное ликование. Я чувствовал в себе такую силу, что, казалось, шестом способен был оттолкнуться на самое небо, туда, за островерхую черную сопку. Обычно неустойчивый на бату, я теперь стоял как врытый; ноги мои обрели необыкновенную уверенность, отяжелели, словно чугуном налились. И здесь, возле моих ног, сидела она, притихшая, такая близкая и влекущая.
Но вот Ольгин зажег казан: бойкое пляшущее пламя потянулось кверху, раздалось и защелкало во все стороны раскаленными угольками. В красноватом неровном свете появились берега, на них - первые ряды елей и кедров, кусты черемух, свесившие над самой водой необыкновенно зеленую, светящуюся листву. Со всех сторон потянулась на свет мошкара, она густо замельтешила над нами и, смешиваясь с гаснущими искрами, летящими от казана, живо напоминала веселую пляску снежинок. А где-то в вышине суетливо запищали невидимые летучие мыши, потом пролетел самолет, наполняя небо таким неуместным гулом.
- Клади шесты! - скомандовал Ольгин.
Он пустил бат на стремнину, выровнял его, и мы пошли теперь по течению.
- Начнем, пожалуй. - Ольгин взял острогу, сильно тряхнул тонким шестом и утвердительно закончил: - С господцем.
