Хотя, честно говоря, что я мог видеть вокруг себя, кроме шахт на горизонте да шахтеров на улицах? Быт городка был пропитан этой темой, как шахтерские спецовки угольной пылью, даже названия у нас были образованы исключительно по отраслевому признаку — улица «Шахтерская», кинотеатр «Шахтер», кафе «Шахтарочка», гастроном «Шахтерский», площадь Погибших Шахтеров, поселок Шахты № 3-3 бис, город Шахты, футбольный клуб «Шахтер», остановка Шахтинская... И только иногда, чуть ли уже не как модернизм — ДК «Горняк», микрорайон «Горняцкий», гостиница «Дом Горняка».
В шестнадцать лет, выволакивая семью из нищеты, я пошел работать на шахту «Краснолиманская» и проишачил на ней до своего поступления в институт целых три с лишним года, сначала — в качестве ученика электрика на поверхности, потом — подземным мотористом, электрослесарем участка шахты, а под конец — и на самой высокооплачиваемой и уважаемой должности горнорабочего очистного забоя IV разряда или, как писали сокращенно в нарядах — ГРОЗ. (На соседней шахте «Родинская» такая же точно должность называлась почему-то уже просто — рабочий очистного забоя, то есть РОЗ. Так что в нашем городке из-за этого образовались как бы две профессиональные касты — РОЗы и ГРОЗы, которые постоянно соперничали между собой по части темпов добычи угля и размеров заработков.)
Жизнь тащилась по единообразной и, казалось, навеки установленной схеме — отцы вкалывали на шахтах, устанавливая рекорды суточной добычи угля, после смены пили в пивной водку и говорили о работе, их сыновья кое-как учились в школе, получая там свои двойки-тройки, а после уроков пили после вино в клубной уборной, дрались между собой на танцплощадке, а на другой день встречались в больнице в очереди к одному хирургу и обсуждали подробности вчерашней драки.
Мне — это было скучно. Может быть, именно поэтому я начал писать стихи и посещать литературное объединение «Мрiя» (что в переводе с украинского означает «Мечта») при районной газете «Маяк», которое вел её сотрудник Владимир Антонович Гришко, писавший на украинском языке нескончаемые «Сонеты Партии» и отправлявший их по почте в Донецкий Обком КПСС. Из стихов на русском языке мне запомнилась его поэма-оратория в честь 300-летия города Днепропетровска, сквозь которую эдаким стибренным у Маяковского рефреном проходили слова «гиганто-домно-главый мартено-огне-сад».
А может быть, в основе моего импульса к сочинительству лежала и не одна только скука, а было это, так сказать, нашим родовым качеством — вон ведь и Кирилл Семенович, как упоминает о том в своих воспоминаниях в журнале «Военная мысль» полковник Ф. Д. Давыдов, несмотря на свою весьма плотную загруженность делами, довольно «часто выступает с интересными статьями в периодической военной печати». Да и бывший главный редактор газеты «Красная Звезда» Д. И. Ортенберг, и генерал армии Д. Д. Лелюшенко, и целый ряд других мемуаристов тоже указывали на тягу маршала Москаленко к литературно-журналистскому труду и на то, что он относился к печатному слову с большим почтением, «всегда находил время, чтобы перечитать труды В. И. Ленина по военным вопросам, заглянуть в книги по истории древних и современных войн, по стратегии, оперативному искусству. Пушкина, Толстого, Некрасова, Кольцова, Байрона, Шиллера, книги советских писателей читал запоем.» С юности был знаком с классиком украинской литературы (тогда, правда, ещё молодым поэтом) Владимиром Сосюрой, который осенью 1917 года помог ему поступить в агрономическое училище, позже — дружил с Константином Симоновым.
В дневниковых записях последнего, кстати, сохранилась запись о посещении им командного пункта 38-й армии и встрече с К. С. Москаленко. Писателю было известно, что готовится наступление, он хотел узнать о нем более подробно и ради этого отправился на встречу с командармом. Москаленко хорошо знал Симонова, относился к нему с большим уважением, но раскрыть ему раньше срока план операции все равно не мог.
«...Днем, — записал в своем дневнике писатель, — я пришел к Москаленко с надеждой хотя бы примерно узнать, что предстоит, каков общий замысел операции... Но, к моему огорчению, вместо этого Москаленко целый час очень мило говорил со мной о литературе, сперва о Некрасове и Кольцове, потом о Новикове-Прибое и «Порт-Артуре» Степанова. Обо всем этом я с удовольствием бы поговорил с ним в другой раз, но вчера меня интересовала предстоящая операция, однако как раз о ней и не было сказано ни единого слова...»
Не стану утверждать, что аналогичная «литературная жилка» проявилась в членах нашего рода в массовом порядке, но какое-то смутное влечение к перу и бумаге сидело, по-видимому, во многих. Помню, как однажды в детстве мы с мамой и сестрой Тонькой зашли по пути к бабушке Доне к брату моего отца дядьке Мишке. Посмотрев перед выходом из дома недавно купленный и ещё не успевший надоесть (а тем более опротиветь, как сейчас) телевизор, я, все ещё пребывая в возбуждении от увиденного, спросил прямо с порога у его жены тети Мили, смотрели ли и они закончившееся около часа назад кино.
— Та у нас тут и без телевизора кино! — горестно кивнула она на ссутулившегося за столом мужа, который, с превеликими усилиями удерживая в руке карандаш, тщательно выводил что-то на повыдерганных из школьной тетрадки страницах.
Заглянув в несколько отодвинутых на край стола листов с забракованными началами, я прочитал:
«Цэ було в одна тысяча дэвятсот сорок трэтьому годи...»
«Цэ случилось прямо на моих глазах...»
«Цэ було у войну...»
— А шо то вин делае? — удивленно спросила тем временем мама у тети Мили.
— Кныгу пышэ, — вздохнула та и смахнула краем платка набежавшую на глаза слезу.
— Кныгу? — удивленно вскинула брови мама. — Про шо?
— «Про шо», «про шо»! — оторвавшись вдруг от своего труда, передразнил её дядька Мишка. — Про подвыг! — и с тяжелым стуком обрушился головой на стол, выбив при этом на пол листок с очередным недописанным зачином.
Быстро наклонившись, я поднял его из-под ног и прочитал:
«Про цэ знаю тилькы я. Цэ було так...»
Несколько лет спустя, не выходя из состояния постоянного алкогольного опьянения, он повесится под окнами своего дома, привязав электрический провод к перекладине приставленной к фронтону лестницы. И подвиг, о котором он собирался поведать миру, так и останется неизвестным.
Впрочем, как бы то ни было, но именно отсюда, со студии «Мрiя» и проводившихся на ней нудноватых занятий, включавших в себя помимо традиционного обсуждения наших рифмованных опусов ещё и навязанную Владимиром Антоновичем «Школу очерка» и другие чисто журналистские дисциплины, как раз и начался мой путь к должности главного редактора одной из известнейших в России газет (с которой я только что слетел из-за малейшей, можно даже сказать — ничтожнейшей опечаточки, заключающейся в потере всего-навсего одной-единственной буквочки!).
Ох, хо-хо, хо-хо, неисповедимы пути Твои, Господи...
А как все заманчиво начиналось! Мы ездили по окрестным шахтам, выступали во время пересменки перед шахтерами, читали свои стихи. После моего «Семеныча» ко мне подходили мужики, жали руки. Стихотворение хотя и посвящалось моему коллеге по забою Леониду Шинкареву, но было, по сути, о них обо всех — шахтерах как таковых:
...Рука с обушком нераздельна,
как в битве со сталью меча.
И снова по буквам, отдельно,
раздастся: «Семеныч! Включай!»
И все содрогнется от гула,
и зубья вонзятся в забой.
Какие там нынче отгулы?
Какой тут ещё выходной?!.
Эти примитивные в литературном отношении строки всегда вызывали сочувственный отклик, находили понимание аудитории. Еще бы! Это ведь были слова, под которыми мог подписаться каждый из слушающих...
Нашу «Мрiю» начали приглашать на областное телевидение, радио. Выходящая в Москве шестимиллионным тиражом газета «Социалистическая промышленность» (о, как в этом мире все взаимосцеплено! — именно та, которая впоследствии сменит свое название на «Всенародную кафедру» и главным редактором которой я стану после убийства Дворядкина, пробыв в этой должности вплоть до появления этой злосчастной опечатки...) поместила фотоснимок своего корреспондента, который он сделал, побывав на одном из наших занятий, — я там как раз стою в центре комнаты и, энергично размахивая рукой, читаю перед студийцами свои стихи.
А как-то весной, в канун дня Победы, нам выделили целый «Икарус» и провезли по местам боевых действий, показав, как происходило освобождение Донбасса от фашистов...
Не знаю, известно ли об этом нынешним донбассовцам, но если бы не полководческая инициатива маршала Москаленко и не его способность совершать неординарные (и откровенно смелые) для того сверхосторожного времени поступки, освобождение Донбасса могло оказаться гораздо более затяжным и кровавым, чем это было в реальности. Как он сам писал в книге «На Юго-Западном направлении», в ноябре 1942 года его начало беспокоить то обстоятельство, что в случае продвижения войск Юго-Западного и левого фланга Воронежского фронтов в глубь излучины Дона, они оказывались бы очень далеко от железных дорог, и из-за этого при наступлении в сторону Донбасса возникнут серьезные трудности с материальным снабжением войск. Чтобы предотвратить возможные перебои, считал он, было необходимо заполучить в свои руки рокадную (т. е. параллельную линии фронта) железную дорогу Воронеж — Ростов, часть которой пока ещё находилась на территории, занятой противником. А значит, нужно было срочно освободить её, нанеся удар в направлении Острогожска, Россоши и Кантемировки, что в данной ситуации как раз и могла взять на себя подчинная ему 40-я армия.
