У русских это называется - полагаться на авось. Наверное, за столько лет он тоже стал немного русским, а значит и евреем, и татарином, и бог весть кем еще из десятков окружающих его народов. С кем поведешься, от того и наберешься. Потому его и называют отцом народов, что для каждого он немного свой. В сущности, все люди одинаковы. Они и вели себя одинаково, когда перед каждым рано или поздно вставал извечно главный, решающий вопрос: быть или не быть. Всем, как правило, хочется быть.
Вот и сейчас он действовал бездумно, на авось. Зачем-то приказал таксисту высадить его здесь, у переезда, зачем-то направился (сам не зная куда) в сторону темнеющих строений. Ведь, если даже он не знает, что сделает в следующий момент, тем более, не могут знать этого Они.
Тропа вела мимо домов, которые казались вымершими. Даже собаки затаились, словно проглотили языки... А может, и вовсе не было собак? Может, и домов не было, и всей этой ночи не было - просто померещилось в кошмарном сне. Стоит черкануть спичкой - и он снова очутится в своем рабочем кабинете, на черном диване с высокой спинкой (сделанной по спецзаказу, чтобы прикрывала затылок), пропитанном запахом одиночества и тлена. Наверное, так пахнет власть. И чем выше власть, тем ощутимее, а значит невыносимее одиночество. Вот почему одинок Бог. Потому и сотворил себе человека по образу своему и подобию, но явно не ожидал, что получится такое дерьмо. Значит и Бог способен ошибаться и мучиться бессонницей от дел своих. И сожалеть... и искать спасения... и грешить. И от этой, такой простой, но кощунственной мысли ему стало и страшно, и легко. Словно сам Господь Бог распростер над ним свои руки, чтобы, разметав на тысячи огней ночь, напомнить о себе совсем рядом, за деревьями.
Это был ночной поезд. Значит, где-то в том направлении и платформа.
8.
ДВОЙНИК
Сперва их было восемь. Восемь человек за зеленым забором этой затерянной в лесу "точки". Восемь номеров в одинаковых одеждах, в одинаковых комнатах, с одинаковым видом из окна. С этого дня они все должны стать одинаковыми - одинаково говорить, одинаково двигаться, одинаково смеяться, одинаково прищуривать глаза. Даже курить все они теперь должны были одинаково - только трубки, с одинаковой неторопливостью набивая их табаком папирос "Герцоговина Флор". Это умение они осваивали две недели. Разговаривать между собой строжайше запрещалось.
Весь день был расписан по минутам. С утра история, экономика, изучение трудов классиков, лекции и кинофильмы по различным темам: военное дело, литература и искусство, актерское мастерство и языки. Затем поздний обед, самоподготовка и отбой.
На занятиях к ним обращались обычно по номерам. У каждого на рукаве был нашит такой номер. Вели занятия, как правило, одни и те же. А вот лекции каждый раз читали другие. Себя они не представляли, но ему казалось, что где-то они уже виделись. Одного он даже потом вспомнил. Видел когда-то портрет в учебнике. Потом, правда, учительница приказала заклеить этот портрет бумажкой (потому, видать, и запомнился), и сейчас этот ученый читал им лекции. Словно и не было никакой революции, а перед ним по-прежнему сидели "господа студенты", только под номерами. "Господин Седьмой... Ваш вопрос, господин Шестой, делает вам честь...". Не сказал, а мог бы сказать с высоты своего прошлого, которое теперь ему казалось сном. Но выдавали руки. Будто ими давно не пользовались или пользовались, но не по назначению, и они не слушались и дрожали.
Другой инструктор ставил им пластинку с записью голоса, которому они должны научиться подражать. Сперва ему, Евсею, даже показалось, что это голос какого-то иностранца, а потом узнал, вспомнил, и холодок недобрых предчувствий закрался в душу. Что-то должно было случиться. И случилось. И этот последний, прощальный взгляд Третьего... Такая в нем сквозила безысходность и тоска. Больше они Третьего не видели. Все продолжалось, как обычно, никто ничего не знал или делал вид, что ничего не знает, но по каким-то неуловимым признакам и он и остальные поняли: с Третьим все кончено.
Потом наступила очередь Восьмого. Сперва шел на равных со всеми, а потом, видно, сдали нервы. В самом неподходящем месте начинал заикаться и чем больше заикался, тем непослушнее делался язык. Приходил даже какой-то врач, но с врачом у Восьмого все получалось без сучка и задоринки. За последним обедом лишь успел сообщить, что не сегодня-завтра за ними будет наблюдать Сам (и глазами выразительно показал наверх). Больше они восьмого не видели.
В какой-то из дней жизнь двойников резко изменилась. Подъем в семь, новая одежда, новые костюмы. "Ваша фамилия - Беляев Вадим Петрович", сказал-приказал суровый инструктор, провожая Седьмого в машину с опушенными шторками...
Беляев так Беляев, - только и оставалось молча согласиться. Он уже давно привык, что сказанное инструктором обсуждению не подлежит. Даже не успели покормить завтраком. Рядом сидел человек в штатском. Тупое, ничего не выражающее лицо.
Наверное и у него, Вадима Петровича Беляева, сейчас точно такое же лицо, а лицо, вестимо, - зеркало души, которая сейчас пуста, как душа младенца. Да и та уже ему, Вадиму Петровичу, с некоторых пор совсем не принадлежит. Он и сам себе уже больше не принадлежит. С каким-то удивлением вдруг вспомнил, что были в его жизни и другие имя и фамилия. Свое село вспомнил и свой добротный, украшенный резными наличниками, дом. Он стоял над самой рекой, огородом спадая к речке, где на утренней зорьке они с сыном любили рыбачить. Была еще дочь, Верка, такая смешливая и конопатая, - она только что закончила четвертый класс и ей сшили первое нарядное платье белое, в мелкий черный горошек. Помнится, кто-то пустил в деревне слух, что в округе орудует банда, и каждого в таком платье должны обязательно убить, потому что проиграли в карты, поэтому Верка надевала его только дома, часами крутилась перед зеркалом... И уже совсем будто чем-то приснившимся или словно из другой жизни, вспомнилась жена Настя. И как ладно в то время они жили, особенно летом... в конце лета, когда поспевал сад... Потом в одночасье все пошло прахом. Как снег на голову свалился уполномоченный ("болт заточенный", - как дразнили его в деревне бабы) Васька Кожухов и суровым от перегара голосом приказал собираться. Потом, в райотделе уже, его осматривал какой-то чин... Как лошадь осматривал, даже зачем-то заглянул в рот, приказал спустить трусы, нагнуться и показать ему гудок. Оставшись довольным осмотром, нервно ходил, потирая руки, затем от избытка чувств рассмеялся и похлопал его по плечу. "Ну, Евсей, далеко пойдешь!.. Видно, и в самом деле дуракам везет. Значит, не знал, говоришь, не замечал?..". "Чего не знал?.. Чего... Да, объясните же, люди добрые!.." - наконец, не выдержал, взмолился он, от чего уполномоченный с этим хмырем в штатском достал из папочки несколько фотографий разных лет... И на всех был он, Евсей... И не он!!... Разве что на одной он был в какой-то гимнастерке и фуражке... На другой - с трубкой в руке и в кителе... Ах, ну это... Кто ж не знает народного вождя Сталина... И то, что он, Евсей, на него похож, поди, каждый во всей округе знает. Знают, да помалкивают. Не то теперь время. Даже если спьяну что-нибудь такое брякнешь. А первым это сходство заметил еще кум Кузьма. За что и поплатился вскоре. Приехал из райцентра "воронок" и увез кума в неизвестность. Ни слуху с тех пор о куме, ни духу. А от него, Евсея, все как-то стали отворачиваться. Словно он и в самом деле собственного кума упек... Зато в колхозе уважение. Сам председатель беседовал. Для начала комбикорм выписал, оцинкованное железо - крышу перекрыть. Еще костюм и обувку новые, в которых он и в партию вступил. Но председатель сказал, что так надо, раз новый костюм и обувка. А месяц спустя в хате эту штуковину установили: что-то вроде радио, с небольшим окошком-линзой, очень похожим на глаз, в котором живые человечки двигаются, разговаривают и... подсматривают... Тогда-то он, Евсей, и увидел вождя Сталина совсем рядом. Стоит на трибуне, говорит слова и в подкрепление своей ручкой вот так взмахивает... Словно поднимает эти слова на недосягаемую высоту. И хотя он, Евсей, стал уже не тот, многое научился знать и понимать, одного он не мог тогда понять: зачем этому большому человеку вдруг понадобился он, Евсей, человек маленький? Какая ему, Сталину, от него, Евсея, может быть польза?
Машина ехала долго. Он даже успел вздремнуть, нечаянно привалившись плечом к сидящему рядом конвоиру. Но вот наконец остановились. Звук отпираемой сзади дверцы, и истукан первым выпрыгнул на землю. Вошли в большое здание, где на него, Седьмого, накинули белый халат и повели по длинному пустому коридору. В просторной комнате его сразу окружили врачи и какие-то люди в штатском. Они спорили и совещались, рассматривали какие-то фотографии и заглядывали в глаза, один даже попросил открыть рот... Из их разговоров Седьмой понял, что назавтра назначена операция. Какая операция и зачем - он не знал, знал только, что в его положении не принято задавать вопросы.
