Не Маслова распекал генерал, а другого военного сотрудника, к<ото>рого зовут Николаем Карловичем*.
Опиши мне свои занятия. Бываешь ли у Суворина на воскресных вечерах?
Узнай: прилично ли мне читать публично в пользу Литер<атурного> фонда*, который собирается выписать меня в Питер для участия в литературном вечере? Узнай обиняком, подходцем, не называя имен. Именно узнай, на каком счету эти вечера и не считается ли участие в них моветонством?
Отчего Маслов не пишет? Это очень талантливый парень. Прочти его военные рассказы*, и он вырастет в твоих глазах на 5 аршин.
Насчет «Будильника» узнаю*.
А за сим кланяюсь и пребываю
А. Чехов.
Чехову Ал. П., начало февраля 1887
227. Ал. П. ЧЕХОВУ*
Начало февраля 1887 г. Москва.
Шантажист!
Посылаю тебе счет и деньги.
Счет
Дворянину Александру Чехову.
Взято от Вас:
Фальшивый купон — 2 р. 50 к.
От голубей — 10 р.
Итого 12 р. 50
Следует с Вас:
От голубей 10 р. 60
Взято Вами» 60 к.
Итого остается Вами дополучить 1 р. 30 к.
За тобой 10 к. Надеюсь, что твоя подлая натура, склонная к скоктанию, <…> и грабежу, 10 к. мне возвратить, хотя бы ради Мишиного честного слова.
Не будь подлецом и возврати! Будь добр! Ведь на 10 коп. для перепела на 28 дней корму купить можно. Не дай ему помереть далеко от родной земли! Заплати, сволач!
Фамилии не подписываю, боясь подделки подписи.
Чехову Ал. П., 3 или 4 февраля 1887
228. Ал. П. ЧЕХОВУ*
3 или 4 февраля 1887 г. Москва.
Почтенный друг!
Так как ты рантье и принадлежишь к ничего не делающей петербургской золотой молодежи, то я нахожу полезным дать тебе занятие. Видишь ли: мне нужно 20 (двадцать) экземпляров сочинений Пушкина, изд. Суворина*. В Москве достать никак нельзя: всё моментально распродается.
Если ты можешь оказать протекцию и купить мне у своего благодетеля и отца (к<ото>рого ты должен уважать, как меня) означенные экземпляры не позже понедельника будущ<ей> недели и выслать их мне с кондуктором курьерского (при письме), то моментально уведомь: я вышлю тебе деньги. Похлопочи, ибо Пушкин нужен до зареза.
Ты не старший брат, а мерзавец: отчего ты не остановил своих младших братьев* от такого позорного шага, как подписка на «Солнце». Да сожжет тебя это солнце своими лучами!
Николая не вижу.
Ты ведешь с ним переписку. Напиши ему, пожалуйста, чтоб он прислал или принес мне мои новые черные штаны.
Все здравствуют и кланяются. Мать жаждет узнать, говорит ли твой Кокоша.
Я кланяюсь всем и остаюсь твой талантливый Брат
А. Чехов.
«Дневник гимназиста» мне очень понравился*. Избегай только таких фамилий, как Николенко… К чему тебе знакомые и им созвучные имена?
Лейкину Н. А., 8 февраля 1887
229. Н. А. ЛЕЙКИНУ*
8 февраля 1887 г. Москва.
8-го февраля.
Ну, посылаю Вам*, добрейший Николай Александрович, рассказ. Целый день мне сегодня мешали писать его, но все-таки я написал. Вообще, чувствую, что начинаю входить в норму и работать регулярнее, чем в январе.
Письмо и расписка от Фонда получены*, с комплектом же произошел маленький инцидент. Сегодня утром, когда я еще спал, посланный от Девяткина принес мне комплект* и потребовал полтинник за доставку; мои домочадцы полтинника не имели, и комплект был унесен назад. На днях пошлю за ним.
Да, Надсона, пожалуй, раздули, но так и следовало: во-первых, он, не в обиду будь сказано Л<иодору> И<вановичу>, был лучшим современным поэтом, и, во-вторых, он был оклеветан*. Протестовать же клевете можно было только преувеличенными похвалами.
Насчет курсисток*, которые ведут себя неприлично в церкви, совершенно согласен с Вами. На панихиде по Пушкине у нас в Москве* присутствовали литераторши, которые тоже вели себя неприлично. Что делать, батенька! Образование не всегда в ладу с воспитанностью, а литературность тем паче… Кстати сосплетничать: секретарь О-ва любителей словесности, изображавший собою на панихиде Общество, во всё время панихиды вел оживленные разговоры и дебаты о чем-то; сама же панихида, с точки зрения «народа», ради которого она служилась, была неказистой: пели даровые певчие, служил один священник и не горели паникадила… Всё это мелочи, но слишком заметные для тех, у кого внешность играет важную роль во всем, а таких людей у нас ведь большинство…
Пахнет весной. Вам скоро ехать на Тосну*, а где я буду жить летом, мне неизвестно.
Иду спать. Кланяюсь Вашим и желаю всех благ. От толщины и большого живота у меня имеется прекрасное медицинское средство, преподанное мне Захарьиным*.
Ваш А. Чехов.
Суворину А. С., 10 февраля 1887
230. А. С. СУВОРИНУ*
10 февраля 1887 г. Москва.
10 февр.
Уважаемый Алексей Сергеевич!
Вместе со своим рассказом* посылаю Вам рассказ г-жи Киселевой «Ларька-Геркулес». Авторша (помещица) прислала мне его почтой и просила пристроить его* в какой-нибудь юмор<истический> журнал, я же, прочитав, решил послать его Вам: не сгодится ли для субботника? Мне кажется, что шероховатости и женственность рассказа окупаются симпатичной темой и краткостью.
Простите, что работаю у Вас так неусердно. Весь январь я болел, ленился и писал пустяки. Целодневная напряженная возня с «домашними обстоятельствами» совсем отняла у меня энергию; чтобы не высохнуть, в конце марта уеду на юг*, в Донскую область, в Воронеж<скую> губ<ернию> и проч., где встречу весну и возобновлю в памяти то, что уже начало тускнуть. Тогда, думаю, работа пойдет живее.
Знакомые и незнакомые, преимущественно врачи и женщины, узнав, что я работаю у Вас, обращаются ко мне с просьбами протежировать им в покупке Вашего Пушкина. Лиц, одолевающих меня письмами и карточками, записано у меня ровно сорок. Я слышал, что подписка у Вас не принимается, знаю, что протекция — зло, но, не имея мужества отказывать, я почел за лучшее сообщить об этих просьбах Вам. В виде образчика посылаю подписной лист, присланный мне из клиник захарьинским ординатором*. Подобными просьбами о подписке и протекции и без меня давно уже надоела Вам публика, но я все-таки решаюсь беспокоить Вас: во-1-х, просить за других не совестно, и, во-2-х, мне кажется, что для больничных врачей, педагогов, вообще лиц, занятых от утра до вечера, всегда утомленных и не имеющих времени ожидать в магазине, посредничество и протекция являются необходимостью.
За сим, пожелав Вам всего хорошего и поблагодарив за брата, которому, судя по письмам, живется недурно, пребываю
искренно преданный
А. Чехов.
Григоровичу Д. В., 12 февраля 1887
231. Д. В. ГРИГОРОВИЧУ*
12 февраля 1887 г. Москва.
12-го февр.
Уважаемый Дмитрий Васильевич!
Сейчас я прочитал «Сон Карелина»*, и меня теперь сильно занимает вопрос: насколько изображенный Вами сон есть сон? И мне кажется, что мозговая работа и общее чувство спящего человека переданы Вами и замечательно художественно и физиологически верно. Конечно, сон — явление субъективное и внутреннюю сторону его можно наблюдать только на самом себе, но так как процесс сновидения у всех людей одинаков, то, мне кажется, каждый читатель может мерить Карелина на свой собственный аршин и каждый критик поневоле должен быть субъективен. Я сужу на основании своих снов, которые часто вижу.
Прежде всего, чувство холода передано Вами замечательно тонко. Когда ночью спадает с меня одеяло, я начинаю видеть во сне громадные склизкие камни, холодную осеннюю воду, голые берега — всё это неясно, в тумане, без клочка голубого неба; в унынии и в тоске, точно заблудившийся или покинутый, я гляжу на камни и чувствую почему-то неизбежность перехода через глубокую реку; вижу я в это время маленькие буксирные пароходики, которые тащат громадные барки, плавающие бревна, плоты и проч. Всё до бесконечности сурово, уныло и сыро. Когда же я бегу от реки, то встречаю на пути обвалившиеся ворота кладбища, похороны, своих гимназических учителей… И в это время весь я проникнут тем своеобразным кошмарным холодом, какой немыслим наяву и ощущается только спящими. Он очень рельефно припоминается, когда читаешь первые страницы Карелина, а в особенности верхнюю половину 5-й страницы, где говорится о холоде и одиночестве могилы…
