Василь Быков - Довжик

- Война? Не знаю. Может, через год. Когда второй фронт откроют.

- Долго ждать. Можно не дождаться. Знаешь, а мою сестренку в Германию увезли...

- Сестренку?

- Ну.

- Плохо.

- Хуже некуда. Может, уже и в живых нету. А у тебя сестра есть?

- У меня два брата, - сказал Макаревич.

- Младшие, старшие?

- Пацаны еще.

- Пацаны что... Пацанам лучше. Подрастут, достанут винтовки и - в лес. А вот девчатам!.. Моя сестричка славная такая была. А я ее обижал...

- Обижал?

- Глупый был. Драчун. Хочешь почитать? - протянул он книгу. - А я помечтаю...

Макаревич взял из его рук потертую, обернутую в старую газету книгу, полистал, посмотрел рисунки. Рисунки были интересные - море, пальмы и хижины, чернокожие люди с кривыми ножами, - наверно, тоже война. Войну он не любил ни воевать, ни читать про нее. Больше нравились ему животные. Когда жили на станции, у них была корова с телкой, которую он пас летом в кустарниках, рядом всегда бегал Жулик, низенький, коротколапый, преданный песик, понимавший каждое его слово. Ребят на станции было мало, и он все годы до переезда в город дружил со своим песиком. Жулика в город взять не разрешили, пришлось оставить соседям. Но тот однажды прибежал за десять километров, укусил хозяина, и дядя приказал его утопить, потому что кормить было нечем. Как топили его, Макаревичу не хотелось даже и вспоминать. Сердце обливалось кровью, как говорила мама.

Когда Макаревич поднял голову от книжки, напарник, похоже, спал. Согнулся на боку, засунул в рукава сцепленные руки, втянул голову в плечи. К вечеру стало холоднее, дождя не было, но усилился ветер с поля. Хотелось есть, и Макаревич пожалел, что не добился от взводного ответа, когда же их сменят. Но все-таки, думал он, к вечеру должны сменить. И они пойдут в свои шалаши, ближе к кухне, и, наверно, поедят чего-то. Главное - чтоб горячего. Хоть супа, хоть каши или даже горячего чаю, конечно, без сахара, но непременно горячего, а не едва теплого, как обычно. От стужи все постепенно дубенело внутри, холодом набрякли и сделались неуклюжими руки, хотелось сжаться и уснуть. Чего как раз и нельзя было позволить себе.

Чтобы не уснуть, Макаревич принялся греться - прыгать, бежать на месте, размахивать руками. С дороги и поля их здесь не было видно, скрывал соснячок; он же время от времени продолжал поглядывать туда. Довжик, казалось, спал, но вот он приоткрыл глаза, увидел напарника и, вроде слегка улыбнувшись, снова закрыл их. Нет, он тоже не спал, просто лежал, успокоясь, и думал. О чем только? Вряд ли о дальних заморских странах и уж не о том, конечно, что скоро для него все это кончится самым неожиданным образом, что часы его сочтены. И этот холодный ветреный день в дозоре окажется самым спокойным днем его лесной жизни...

Так и не победив стужу, Макаревич притомился и решил отдохнуть. Напоследок бросил взгляд вниз и неожиданно увидел на дороге двоих. Он сразу узнал их один был пославший их сюда взводный Дмитренко, а другой... Ну конечно, с ним рядом по дороге шагал Махно, тут не было никакого сомнения.

- Довжик... Довжик! - тихо позвал Макаревич.

Довжик враз подхватился с земли, привстал на коленях - те двое с дороги, задрав головы, уже высматривали их на пригорке. "Наконец смена", - обрадованно подумал Макаревич, хотя что-то мешало его радости. Зачем здесь Махно? Да и кем же они сменят их - больше там никого не было видно. Однако он поднялся из-за сосенок, взмахнул рукой - мол, тут мы.

Двое скоро взобрались на крутоватый пригорок, оглянулись на поле.

- Ну как тут у вас? - спросил всегда обстоятельный взводный. - Все тихо?

- Все в порядке, - сказал Макаревич.

- Это хорошо, что в порядке, - словно сквозь зубы процедил обычно молчаливый Махно. - Значит, продолжай наблюдать.

- А смена? Мы же с утра тут.

- Смена будет. Попозже, - сказал взводный и обернулся к Довжику. - А мы пойдем.

- Куда?

- На кудыкину гору, - беззлобно ответил Махно.

- Куда приказано, - уточнил взводный.

Довжик, как и утром, недоуменно передернул плечами, и они втроем, друг за другом, побежали с пригорка к дороге.

- А книга, книга! - крикнул вдогонку Макаревич, подхватив с травы забытую книжку. Довжик снизу только махнул рукой, торопясь за командирами. Скоро все трое скрылись за придорожным кустарником.

Макаревич остался один. Тоскливым взглядом окинул постылое поле, над которым уже стали сгущаться ранние осенние сумерки. Деревню вдали уже и не рассмотреть было - дома, крыши, верхушки деревьев тонули в сизой туманной наволочи. Дорога возле моста еще тускло мерцала. Все более мрачно-загадочным становился рядом сосняк, быстро терявший зеленые краски дня. Макаревичу стало не по себе, все-таки одному в дозоре находиться не следовало, было страшновато. Все время думалось - и когда же они пришлют смену? И почему не сменили днем? Куда повели Довжика?

На его вопросы ответить было некому, и Макаревич, чтобы не стыть на ветру, начал прохаживаться по пригорку, все более полагаясь на слух. Особенно, когда вовсе стемнело. Все-таки ночью главная нагрузка выпадала на слух, зрение ночью отдыхало. Оно свое отработало днем, ночью его услуги были бесполезны. А то и вредны. Все время что-то мерещилось на дороге, казалось, кто-то идет, вроде остановился, ждет. Какие-то темные тени движутся по полю. И даже кто-то шевелится за крайней сосенкой. Но все это лишь казалось, взвинтилось воображение. Макаревич эту особенность ночной психики хорошо изучил и знал: ничего там нет - ни теней, ни подозрительного шевеления. Хотя от осознания этого не становилось легче. Все равно было тревожно.

Он стоял, вглядывался, осторожно, почти бесшумно прохаживался на узком участке между сосенками и все слушал, слушал... Почему-то именно ночью откуда-то лезли подозрительные звуки - вроде где-то за лесом заработал движок автомобиля, но поработал немного и смолк. Затем донесся далекий, непонятный вскрик - птицы или человека. Или, может, команда. Вдруг далеко в лесу бухнуло два выстрела кряду. Он напряженно и долго ждал продолжения стрельбы, но продолжения не было, значит, это были случайные выстрелы. А может, все ему показалось?

К утру, измученный холодом и бессонной ночью, он стал думать: не забыли ли его тут? Или намеренно бросили с какой-то непонятной целью? Может, плюнуть на все и идти к своим? Но все-таки бросить пост он не решался. То, что за этим могло последовать, было пострашнее кажущихся опасностей. Это Макаревич знал по чужому опыту. Но и глупо было уподобляться собаке, оставшейся у костра караулить бурку пастуха, ушедшего куда-то с отарой. Пастух вернулся к кострищу только весной и нашел рядом с буркой скелет верной собаки. Все-таки он - не собака.

Когда стало светать, терпение его лопнуло. Будь что будет - он пойдет в лагерь. Потому что - почему не сменяют? Положено сменить - почему не выполняют? Или там что-то случилось? Или их подстрелили по дороге отсюда взводного и Махно? Но если остался хотя бы Довжик, разве он не напомнит о своем забытом напарнике?

Злой и обиженный Макаревич появился возле шалашей, как раз когда партизаны собирались на завтрак. Партизан, правда, было немного, большинство пребывало в охранении. И тут Макаревич нос к носу столкнулся со взводным. Старшина Дмитренко, в одной гимнастерке, без ремня, только что умылся за шалашом и нес в руке пустой котелок.

- Что ж не сменили? - чужим от обиды голосом спросил Макаревич.

Взводный как будто искренне удивился.

- Да? Не сменили? Я же сказал... Сказал Довжику - снять дозор. Там не нужен больше. Где Довжик? Довжика ко мне!

Что-то, однако, фальшивое слышалось в голосе взводного, в его непривычной, почти виноватой интонации. И Макаревич не мог поверить, что Довжик забыл передать приказ о снятии дозора. Но где Довжик?

- Где Довжик? Позовите Довжика...

Взводный и еще шумел в шалаше и за шалашами, посылал кого-то на розыски Довжика. Но Довжика нигде не было, и никто не видел его. Макаревичу сделалось совсем тревожно, его ночные переживания враз отлетели перед мрачным предчувствием.

До конца завтрака Довжик не появился.

Макаревич опять позже всех получил свои полкотелка холодной перловки, и тут объявили построение. Он думал, что уж на построении Довжик должен появиться. Но тот не появился и на построении. Как и в прошлый раз, Макаревич намеренно встал на самом фланге недлинной шеренги. Команды пока не подавали. Впереди на поляне совещался с несколькими командирами их взводный - что-то там обсуждали.

Но вот поодаль, между редких сосен, появился командир. Как всегда, со своим темнолицым Махно и двумя ординарцами подъехал верхом. Ротный, бывший сельский учитель, глуховатым, далеко не командирским голосом подал команду, строй не сразу, но все же заметно присмирел, подравниваясь в шеренгу. Как раз перед левым флангом, где стоял Макаревич, командир остановил лошадь и в два приема спешился. Это у него получалось всякий раз отработанно и ловко, недаром до войны он служил в кавалерии, и "аллюр три креста" было его любимым присловьем, особенно когда он находился "под мухой", что было, в общем, всегда. Освободив из стремени правую ногу, он одним махом перекидывал ее через конский круп и легко высвобождал левую. Именно в такой момент Макаревич внутренне ахнул - из-под длинной полы командирской шинели мелькнуло знакомое, матово начищенное голенище с ремешком-застежкой под коленом. Макаревича вдруг осенила мысль-догадка, от которой готов был померкнуть свет.