Спустя время нам дали комнату. Недалеко от нашего посёлка находилась лётная часть. Мама работала там посудомойкой. А дома отстирывала бельё лётчиков. Развешивала и сушила в комнате. Постоянный запах мокрого сохнущего белья помню... Зимой оно на морозе висело, вымерзало. И столько вместе с ним свежести с улицы вносилось! Я к нему припадал - к морозной чистоте. Помню распаренные от стирки руки мамы... Зато патефон у нас со временем появился, пластинки. Сутками я перед ним сидел. Лидию Русланову слушал, не отрываясь. Русские народные песни. Потрясающие...
Много тяжёлой работы досталось маме моей. И на кирпичном заводе она работала, кирпичи таскала, и шпалы на железной дороге ворочила. Страшный путь проходили тогда многие русские женщины... Страшный. Не понятно, как можно было выжить при этом - и не сломаться. Уму непостижимо.
Когда маме уже было за восемьдесят пять, она в семь секунд настраивала балалайку, не зная нотной грамоты. И в памяти её хранилось сотни частушек и песен. Уже здесь, в Москве, ей девятый десяток шёл, а она и петь, и танцевать могла. Редкой красоты женщина жила на земле, редкой стати... Русская женщина - и этим всё сказано. И русская песня - она у меня в генах... Я жил в окружении этих песен.
Детство моё проходило среди русских, цыган, бурят. На станции Степь у нас сосед был - старый цыган. Осёдлый, с семьёй. И я часто слушал, как они поют. С тех пор восхищён цыганской песней, в которой так же много всего веселья, грусти, слёз, - как и в русской: всего вместе. Вот - стихия...
Соседа Степаном звали. По фамилии был он тоже Михайлов, и к матери моей, Степаниде Михайловой, с большим почтением относился. Уважал характер - сильный, прямой... Степан сапожничал. Внучка у него была редкой красоты. Девочка кудрявая - Дарья. Дашка Михайлова... Моя детская первая любовь.
Часто к деду Степану родня приходила. Недалеко, в поле, табором цыгане вставали. Смотришь - по улицам не местные ходят. И всё-то они знали - у кого кур воровать, у кого - не воровать. Бедный человек - это для них святое было: бедного обидеть - грех большой.
Это были не те цыгане, которые теперь на вокзалах встречаются. Не могу их уважать. И не столько за то, что многие из них анашой торгуют, а за то, что обманывают самого простого, наивного человека. Самого доверчивого отыщут - и вокруг пальца обведут. Последнее отберут... Не могу переносить тех, кто доверчивых грабит.
Нет, цыгане моего детства были другие. И в таборе у них я по нескольку месяцев пропадал. Мама всегда переживала за меня. Но Степан говорил ей: "Не трогай Саньку. Пусть на воле поживёт. Не беспокойся за него".
В таборе меня поражало всё. И скачки на конях, и взрывной цыганский темперамент, и пляски, и громкое пение. И бывало, что такие буйные споры вспыхивали - разрешались поединками на ножах. Но наступало время, когда вмешивался старший в таборе - глава. И всё успокаивалось: подчинялись ему беспрекословно. И великое уважение к отцу, к матери, к женщине я видел у них - такое уважение, которое и должно быть в нормальном обществе, не искажённом пороками городской цивилизации...
Особенно я любил вечернее время у костра, когда всё вокруг замирало. Только треск сгорающих веток был слышен. И лились грустные цыганские песни в поле, под темнеющим небом, в сумерках - я всегда ждал этого часа. Рассаживаются они вокруг огня, и душа замирает - вот, вот она, красота, сейчас! И с тихого такого запева всё начинается. И переходит всё в многоголосье - ширится оно. И думаешь: Боже, какая же непостижимая красота вокруг! Заря угасает, темнее становится, темнее. А они - поют! И поют до самого утра. Такое очарование от костра, и такая прекрасная грусть над полем летит: "Ой, да не будите..." Боже, как же они пели!
Нет, не зря любили цыган все наши классики - и Пушкин, и Достоевский, и Толстой, и Лесков. Восхищение вызывает народ, который в такой степени сохранил связь с природой. Северные народы сохранили - и цыгане. Да, они с природой - едины, и мальчишкой я чувствовал: красота - тут, в этом... Снимался в "Очарованном страннике" по Лескову - вся душа изболелась. Так вспоминалось всё. Ушедшее.
В Москве у меня много знакомых артистов - цыган. Я дорожу знакомством с ними, с их семьями. С которыми я снимался в фильмах - с теми очень дружен. Каждая наша встреча - как напоминание о давнем: о детстве, воле...
И ещё что в детстве удивляло - всяк хорош сам по себе. А зла от людей иногда многовато происходит. Учился со мной в одном классе Володя. И такой умный это мальчишка был! У него нога и рука от рожденья оказались парализованными... Он как-то стыдливо всегда придерживал больную руку здоровой и волочил ногу. Страдал, что этим он отличается от нас... Лицом, кстати, красивый. Ласковый, добрый. Так ему прохода не было. Колченогим обзывали. Обижали, унижали... И потом много раз замечал: люди, позволю себе сказать, ущербные бывают заметно умнее окружающих, а главное - добрее. И это - не заискивание перед окружающими.
Человек ведь бывает добр или недобр вовсе не от условий счастливых или несчастливых, а просто от самого своего рождения. Дар ему положен такой от Бога. Вот, у Володи-то как раз был такой дар. Видимо, человек, знающий, что такое горе, как-то поднимается душой над нашей грешностью и суетой... Я часто заступался за него. Только сам был в то время хлипкий, тощий, бледный. Малосильный... Меня, правда, тоже тогда обзывали. "Скелет" и "Кащей".
Я не верховодил никогда. Потому что, честно говоря, не умел, да и не хотел. А временами вообще бывал болезненно стеснительным в детстве. Иногда мне кажется, что смахивал я, наверно, на какого-то блаженного. Меня легко было обмануть, перехитрить, объегорить. Я сразу покупался на любое участливое слово. Какой-нибудь пустяк копеечный, никчёмный подарочек мне сунут - и весь я в ответ распахнут, и счастлив от этого, и в огонь и в воду за таким человеком готов был пойти.
И вот мальчишкой увидел я в одном из журналов репродукцию с картины Айвазовского. "Девятый вал". И ошалел там, в дикой степи, от невиданной красоты. И стал я собирать всё, что связано с морем, с морской службой. Сначала картинки, конечно. Они мне прекрасными казались: в них была загадка! Потом пуговицы с якорями собирал.
Мама мне гармошку-двухрядку тульскую купила, чтобы я к музыке приобщался, чтобы образовывался. А я её на тельняшку выменял... Отхлестала она меня за это полотенцем.
Но уже к четвёртому классу появились ещё у меня бескозырка и фланелька. Их я выменял у заезжего моряка на фотоаппарат "Смена-2". Ещё собирал вырезки о Нахимовском училище. И после четвёртого класса решил туда поступить. Тайно, конечно. Мать и слышать ни о каком море не хотела. Она всегда боялась за меня очень...
И вот, сел я на поезд однажды, без документов, без денег. Само собой и без билета: зайцем собрался до Ленинграда доехать, а там уж - будь что будет. Но меня сняли с поезда и привели домой. Не удалось далече от родимой станции уехать. А мать на этот раз не только полотенцем меня отхлестала, но ещё и на колени поставила на ночь - для пущего вразумления.
Но я ещё раз убежал. И вновь - неудачно... Однако мечта моя - связать свою жизнь с морем - осуществилась. Произошло это, конечно, много позже.
КАК ДЫШИТ ДЕРЕВО
Отец мой кем только за свою жизнь не работал! Преподавал в ФЗУ, самодеятельный театр создавал - в нём играл, и был мастер на все руки: и по дереву, и по камню, и по металлу. Сейчас посёлке Шишкино Читинской области остались следы памяти о нём. Шкафчики резные в домах висят, отцом сделанные. Кому-то он комод соорудил, кому-то - печь сложил, кому-то камин. Заходишь в дом, а тебе бабульки показывают: "Яков Николаевич вот это сделал, вот это. Вот это вот ещё...". И любимая поговорка у него, и для мужиков - и для баб, одна была, ласковая: "У-у, моя - какая ты молодец!". Очень добрый был и открытый мужик.
Если же получилось у него чуть-чуть не так, как он задумал, всё: "По другому надо!". И готовую печь, которую не один день складывал, до основанья разберёт, как бы его кто не отговаривал. Кому-то это хорошо лучше некуда, а он знает: "Нет, моя. Печку-то переделать надо..." И снова всё, с самого начала, кладёт, а то бывает, что и по третьему разу - "Нет, моя! Тяга не та..." И я чувствую: с годами во мне его гены так просыпаются! Ощущаю, как дышит дерево, как дышит камень. Строю... Очень люблю строить.
Я бываю на его могиле в Забайкалье. Пока человек хранит в себе прошлое, он - человек. А тот, кто выстрелил в прошлое из ружья - в своё ли прошлое, или в прошлое своей страны, - в того будущее выстрелит из пушки, это общеизвестно. Таков закон природы. И забывать свои корни - самое великое преступленье человека перед самим же собой.
У меня - хорошая корневая основа. Вот чем я счастлив. С такой основой можно было проходить через то, что выпало. Испытания и посылаются как раз по силе, которая тебе от природы дарована. Чем тяжелее испытанья - значит, тем большей силой ты и наделён. Вот какую закономерность важно вовремя понять. Тогда и роптать будет не на что. Через какие испытанья проходит Россия! По силе своей - проходит. Ни одна бы страна такое не вынесла. И такого опыта, такого дара прозрения - ни одна другая страна обрести просто не смогла бы, как наша. Её судьба и сказывается на непростой судьбе каждого простого русского человека.
