было у него. Вон как расстроенный кинулся.
– Да и то. И за тебя напугался, никак не отойдет. Тут да там, вокруг тебя. И вечер, и ночь. А вчера уж к вечеру смотрю, пошел огород копать, лопату не выпускает, а глаза то и дело рукавом, рукавом. Так до темноты до сарая докопал. Я уж последний раз как к тебе зашла, поглядела, говорю: «Отдохни малой, умаялся». А он: «Нее, мамко наказывала покопать, уж садить скоро». Я-то пошла: «Хлеба, говорю, мамке оставила, как проснется». Он-то только: «Ага, баб Поль». Дак поди всю ночь-то и копал, ниспавши, почти все копано теперь.
– Да нешто почти все, – я тогда удивилась, – мальчишка ведь. И взрослый за дань не укопает, а тут дитя, да за ночь… Да и нешто не спал?
– Дак я шь тебе чево, как копано-то? Поди, глянь. Как есть говорю.
– Он еще вот и картошки наготовил.
– Ну, ты сама-то как? Да живот как, все ж пятый месяц пошел?
Тут и я вспомнила, что Толька бегает, батьки не видит, и второй выходит тоже будет без отца.
– Ну, ну. Полно тебе, – зашептала тогда, склонившись надо мной, баб Поля. – Пока я жива, вместе мы всех поднимем, да и люди у нас не мимо ходят. А как меня уж не станет, так твои уж и на ноги встанут.
…
Катерина Михайловна долго слушала Таю, не решаясь перебить.
– Да. Баб Поля у тебя золотая. Она тебе как родная мать, что рано ушла, Царство ей Небесное. И отцу-то твоему помогала, ну, ты уж помнишь, не маленькая была-то. И тебе. И Тольке твоему как родная бабка стала. Ну, ты это. И меня не забывай. Что нужно будет, приходи-то.
– Спасибо, баб Кать. Спасибо.
– Дак не за что пока. Приходи. Ну, полно вспоминать. Пойдем уже, проведу тебя до дома. А-то твои уж потеряли тебя, часом.
***
Мать сидела подле дома и смотрела, как садится за холмом Солнце, жмурилась от яркого заката и улыбалась. Улыбалась, что старший уже заканчивает школу, а младший, Колька, под холмом вон бегает с друзьями у ручья.
«Сколько ни говорила, не играть на воде, холодно еще, – думала Тая – а все равно они там. Замочат ведь ноги, простынут. А впрочем, они никогда не слушались, и всегда играли там. И, слава Богу, пока обходилось». А вот и Толька куда-то снарядился под вечер, увидел мать:
– Мамка, ты че это? С тебя хоть картину пиши «Щастье».
– И не то слово, сынок. Не «Щастье», «В раю»!
– Ну, ты не на просто размечталась, – сказал Толька, подсев к матери и приобняв ее за плечи. – Что сегодня за день такой, особенный?
– Да так. Сижу вот, вспоминаю, как боялась я за вас, что не смогу, не успею… А что со мной случится, и что будет с Вами? Ну, понятно, баб Поля вас в интернат не отдаст, так и сама-то не девчонка уже. Как не сможет? А теперь вот ты уже школу заканчиваешь, поедешь поступать. Все село гордится. Едешь в область, в университет. А баб Поля-то, то и случай, как вспоминает, угадала тебя, в медицинский едешь…
– Да как еще вдруг не поступлю?
– Поступишь. Я знаю. Выучишься, останешься в области, будешь хорошо получать, а сюда вернешься, построишь себе хороший дом. От города-то не так и далеко. Да и за Кольку мне уже не страшно. Коли как, так ты его уж не бросишь. Может и не просто будет, а все ж школу доходит, а там уже легче будет. Ты только в школу-то его обязательно доучи.
– Мамко, да что ты такое говоришь? Случится с ней что. Ты еще молодая. – И чуть помолчав, он добавил, – Устала ты с нами. То правда. Жизнь на нас положила. Ну, теперь легче будет. Я буду помогать.
– Даже не думай. Учись. Учись, как следует. Кому потом недоучи нужны будут, на работу как пойдешь? Мы втроем живем справно, и вдвоем, чай, пока справимся. В гости, только, почаще приезжай.
Часть 4
– Ну, как ты, Толян. Всех твоих я осмотрел. Карты принял. Можешь с чистым халатом, – смеясь, сказал Вадим, – ну, с чистой душой, ехать домой. Скучаешь? Ведь в универе каждый год ездил, а после как на работу пошел, не был еще.
– Скучаю.
– Мать ждет, небось.
– А то.
– Ты вот, скажи, Семенову противопоказания какие находили? В карте ничего не сказано.
– Нет. У него все в порядке.
– А ты че не свой такой? Чем ближе к отпуску, тем больше у меня сомнений, а отпускать ли тебя, или может тоже положить на обследование?
– Да нормально все.
– А это что у тебя?
Толька держал в руках маленькую фотографию матери и брата, лет десяти назад.
– Теперь и Колька уже взрослый. А я вот чем старше становлюсь, тем, чаще думаю, глядя на эту фотографию, что здесь нет отца. И я ни разу с ним не разговаривал. И боюсь теперь же. Успею ли?
– А ты сможешь его простить?
– Да давно уже простил. Даже и не помню когда. Наверное, когда уехал из дома в область. Может, стал взрослее, может, по-другому стал смотреть на вещи. А может, мать, которую стал видеть реже, но всегда счастливую, наверное, оттого, что я приезжал, так на меня повлияла. В общем, давно. А может и раньше, когда с матерью сами справлялись с огородом весной и осенью…, и никто нам не был нужен.
– Даааа…
– Дааа… А что мать скажет, если узнает, что я с отцом говорил?
– А что она может сказать? Она, наверное, и считает его подлецом, но тебе позволит видеться.
– Да она его подлецом не считает. Ни разу не помню, чтоб она его хоть каким плохим словом помянула. Только и всего-то: «Ушел папка твой, сынулька. Ушел». А глаза грустные. Собственно я больше об отце ничего и не знаю. Виделись только издалека.
– Толян, вот вспомни нашего профессора Беллера, вот он даже будучи хирургом много раз говорил: «Не уверен – не режь. Подумай трижды! Но поверьте моему опыту. Если потом окажется, что, сделав операцию, человека можно было спасти, но операцию так и не сделали, жалеть будете больше, чем, если бы сделали, и она не помогла. Сожалеть о несделанном тяжелее, чем о содеянном». В жизни так же.
– Ты прав, Вадим. Ты сто раз прав.
– Не я. Профессор!
– А мамку все же спрошу. Переговоры заказал на сегодня.
***
– Мамка, ну, здравствуй, это Толька твой. Слышно меня?
– Слышно, сынок, хорошо слышно.
